Побег - Олег Викторович Давыдов

перед вами, когда вы видите меня впервые. И это не настоящее мое, но мое прошлое разговаривает со Смирновым и рассматривает его картины, это с моим прошлым знакомится Лика в электричке (а я — с ее).

И я все время пользуюсь своим прошлым опытом, который состоит в эпически незаинтересованном толковании окружающего (театр). Этот опыт — и «мой порыв», и «препятствие для нового» (воспользуюсь словами китайского оракула). Во мне прорастает новое, но оно облекается в старые формы.

Но мы уже видели, что наше прошлое может быть развернуто и вне нас. В других людях. Конечно, нельзя быть полностью уверенным в том, что я, скажем, породил Лику через Марлинского, как это мне показалось в предыдущей главе; что именно я виновник ее «хочет — не хочет», — но ведь в любом случае, откуда бы мы ни взяли эту «идею» (откуда бы ни взяла она нас), мы ею связаны. Ведь вот ни я не искал Лику, ни она меня — и все же она явилась мне моим прошлым. А раз так, раз мы оказались связанными, значит в хитроумной игре судьбы это для чего-нибудь да понадобилось. Ну пусть это только видимость, пусть это только форма выражения — вот то, что я вроде бы породил Лику духовно! — пусть мне ее подсунули для чего–то, пусть это литературный прием в книге судьбы; но ведь от этого мы не становимся какими–то ходячими аллегориями. Нет, мы живые люди и еще неизвестно, что с нами может произойти в дальнейшем, и совсем не понятно, для чего судьбе было угодно столкнуть нас.

Но я опять отвлекся на судьбу, на свои отношения с другими героями, а ведь для того, чтобы показать вам, как наше прошлое может быть развернуто в настоящем, достаточно было бы напомнить вам кое–что из вашей же жизни. Разве не смотрим мы иногда с безотчетными слезами на ребенка, играющего в песке? В чем тут дело, читатель, — почему мы плачем? А дело здесь в том, что мы вспоминаем безвозвратно ушедшее детство: смотрим на себя в детстве, узнаем в этом ребенке себя. Переживаем себя вновь в этом ребенке со всеми своими детскими болестями и радостями, а не думаем о каком–то абстрактном детстве вообще. Абстракция суха и бесплодна — она не рождает слез.

И точно так же мы можем переживать любой свой возраст, свое прошлое, — глядя на другого.

Вы помните тогда, на бульваре в начале нашей истории, Смирнов оторвал меня от созерцания юноши, похожего на Марлинского? Так ведь то был я! Тогда–то я думал, что подглядываю за Марлинским, на которого был похож этот прыщавый юнец; я думал, что это модель Марлинского, а теперь, когда все в сущности уже прошло, начинаю понимать, что Марлинский — моя модель; и только потому, следовательно, интересовал меня молодой прыщеносец, что я видел в нем себя.

Значит понятно, что наше прошлое так или иначе может быть персонифицировано в живом человеке, и, конечно, ему (прошлому) удобнее всего поселиться в человеке из нашего прошлого, ибо такой человек несет на себе отпечаток вашего общения с ним. Вы ведь обязательно как-то повлияли на него и теперь, присмотревшись, можете узнать следы этого влияния в его походке, в его улыбке, в него манере говорить, в том, что он говорит. Мне скажут, что это невозможно, что это чему–то противоречит, — что ж, узнавание и вообще невозможно, как это весьма убедительно доказала нам Сара; однако ведь мы только и делаем в жизни, что узнаем. И не потому ли мы узнаем нашего знакомого, что узнаем в нашем знакомом себя?

Ио, Гермес и Аргус. Картина Джованни Бенедетто Кастильоне

Сейчас я вот о чем думаю, дорогой читатель, — если я действительно Гермес, то я необходимо должен быть аргоубийцей, а разве я убивал какого-нибудь Аргуса? Не припомню. Я тщательно перебираю все события своей повести — те, что вам уже известны, те, что вам еще предстоит узнать, — перебираю и не нахожу более подходящей кандидатуры на этот пост, чем Фал Палыч Бенедиктов. Ну, во–первых, у него по крайней мере три глаза (на один больше, чем у нас с вами), во-вторых, он страж — охранительные его принципы нам хорошо известны (да ведь он и работал последнее время сторожем). Но смущает вопрос: что это за корова, которую он охранял? Где у меня Ио, где Гера и, наконец, кто Зевс?

Можно конечно попробовать их вычислить. Попробуем! У меня здесь действует всего пять женщин — так вот, кто из них Гера, а кто Ио? Томочку Лядскую и Афродиту Щекотихину мы сразу же сбросим со счетов, остаются значит Лика, Софья и Сара. Ревнива из них только одна — Софья! — значит она Гера. Для того, чтобы решить вопрос, кто Ио? — надо вначале понять, кто же Зевс?

Поскольку посланник это как бы ипостась пославшего, Зевс — я. Но поскольку убийца это тоже ипостась убитого, я — Аргус. Следуя той же логике, скажем: вор — ипостась сторожа, а потому Зевс и Аргус во мне идентичны. Получается, что Бенедиктов — Зевс, но он же и Аргус. Отсюда с необходимостью вытекает, что я — Бенедиктов, а Бенедиктов — я.

Это значит, что я, в качестве Зевса, убиваю Бенедиктова, чтобы занять его место на страже коровы Ио, что в переводе на обыденный язык будет — совокуплением с ней. Однако, с кем же я совокупился, убив Бенедиктова? Не с Ликой, читатель — не беспокойся! — я ее и в глаза-то не видел. С Сарой Сидоровой! Следовательно, она и есть Ио.

Преподав читателю этот образчик неформальной логики, я, для полноты картины, попрошу его еще вообразить, что, после гибели матерого Фалуши, комнату мою наполнил кружащийся, как будто из вспоротой подушки вылетевший, рой павлиньих перьев…

Но могут возразить: а Геннадий Лоренц? — ведь его же вы тоже убили! И вправду, читатель, — совсем позабыл. Бедняга ведь тоже что–то охранял. Но трясущийся Аргус?.. Нет — это как-то не вяжется… Впрочем, предоставляю вам самим доказать (вы ведь теперь, знаете, как это делается), что Геннадий не Аргус, а лишь тень Бенедиктова — некий расслабленный Фал.

Теперь, если хотите, можно, исходя из моего текста, истолковать древний миф об Ио и Аргусе. Что собой представляет Сара? Она хотела бы быть Софией — не Софьей Бурсапастори, которая напоминает скорее ревнивую Геру, а Софией — премудростью. Бенедиктов охраняет от меня эту премудрость (держит