Белый омут - Фёдор Григорьевич Углов

Тот мгновенно исчез.

— А может, зря? — робко сказал Кузьмич.

— Надо, — убежденно ответил Митька. — Ты видишь, судьба человека решается. Ведь как-никак, а он все-таки человек. С ним ведь тоже надо по-человечески. Ему не прикажешь… Тоже подход нужен.

— В основном ты прав, конечно, — хорошенько подумав, согласился Кузьмич.

Толи что-то долго не было.

Очкарики ушли. Их место заняли какие-то озабоченные и чересчур трезвые люди, на вид приезжие. Они были в застегнутых на все пуговицы, мятых пиджаках, закусывали рыбными консервами, водку разлили за один раз и разбавили ее пивом (отчего Митька высокомерно поморщился), потом долго не решались закурить, поглядывая то на запрещающие таблички, то на нарушителей. Потом все-таки закурили и заговорили почему-то о колбасе и сгущенке.

Сзади по-прежнему толкались в спину и уже выкрикивали: «подлещик», «проводка», «подъемник», «верхоплавка»…

Наконец появился Толя.

— Обед. Еле достал… Пришлось крутнуться. Хорошо, у меня там кореш работает…

«А что? Действительно, расторопный малый», — подумал Кузьмич и пригляделся к Толе повнимательней. Теперь и синяк не казался таким страшным, и на отрешенной его физиономии проступило какое-то подобие выражения. Подбородок перестал мелко трястись, а кожа приобрела свекольный оттенок. В общем, теперь перед Кузьмичом стоял оживший Толя. И Кузьмича вдруг прорвало. Наверное, ему вскружила голову легкая победа над Митькой Петровым.

— Подумай сам, вот подумай, — говорил он, прихлебывая из кружки портвейн, — что есть в твоей жизни? Какие радости? Какие победы? А без победы нельзя, без победы человек не человек. Ты как должен: поставил цель — и иди к ней. Не получается, а ты стисни зубы и иди. Споткнулся — ничего, есть коллектив, друзья. Поддержут. Поражение — ничего. Отдохни, наберись сил и снова иди к своей цели. Человек без побед и поражений некомплектен, как машина без колеса. На трех никуда не уедешь… Вот Дмитрий, за что я его уважаю, нашел в себе силы… И у тебя они есть… Руки опускать — последнее дело. А ты еще поборись, схватись врукопашную со своей привычкой. Сейчас она, сука, тебя за горло держит, а ты ее схвати, да покрепче, по-мужицки. Вон у тебя ладонь-то что лопата…

— Ну, в общем, за Анатолия, — глубоким голосом, проникновенно сказал Митька. — За его борьбу, за его новую жизнь.

— За это с удовольствием, — сказал Кузьмич и погрозил Толе пальцем: — Ну, смотри, не подкачай…

За спиной перестали толкаться, и образовалась вкрадчивая тишина. Чей-то приятный голос обстоятельно рассказывал:

— …позавчера. У меня был отгул, а Колька на больничном, палец сломал на правой руке. Я ему говорю: «Ничего, кружку и левой держать можно»…

Кузьмич наконец оглянулся. Рассказывал серьезный мужчина, ковыряясь в груде креветок, выложенных на промокшую газету.

Толя стоял склонившись над пустой кружкой и чуть не касался ее подбитым носом. Митька ободряюще похлопывал его по плечу. Кузьмич думал о их жизни, сзади настойчиво лез в уши голос мужика с креветками:

— …не было. Каждый день с утра ждать приходится. Хотя это, конечно, хорошо. Всегда свежее. А то сейчас уже тепло, за день не продали — скисло. Ну вот, стоим мы на этом же самом месте. Пьем всухомятку, а у Николая дома еще окуньки вяленые остались. А здесь, как назло, ни сушек, ни сырков, ни жареной картошки. Даже соли нет. Стоим мы ровно на этом месте и мечтаем о чем-нибудь солененьком. Вдруг замечаю, что Колька смотрит куда-то мимо моего уха… И глаз у него при этом хищный, как на рыбалке при подсечке. Оглядываюсь и вижу — в дыму тихонько вяленая вобла плывет и хвостиком помахивает… Я стою не шевелюсь — боюсь спугнуть, а Колька хвать ее здоровой левой рукой за хвост!.. Я ему кричу: «Держи, вырвется!» — а он — раз ее головой об угол, раз еще!.. Побил немножко, очистил. Икряная оказалась… Засол прекрасный, жирная, насквозь светится!..

Сзади замолчали. Кузьмич захотел еще оглянуться, но застеснялся. Митька поднял бутылку на свет. Она была пуста. И тут появился Шурик с большой хозяйственной сумкой. Он прежде всего оглядел кружки и, его бы воля, обнюхал бы их, чтобы определить, что в них — выдохнувшееся пиво или портвейн, потом посмотрел под стойку.

— Есть рубль, — упавшим голосом сказал Шурик.

Кузьмич уже приготовился самым решительным образом противостоять новой бутылке, он уже гневно взглянул на оживившегося Толю, как Митька неожиданно сказал:

— Опоздал. Возьми пивка, пока мы тут, а то скоро пойдем.

— Да брось, Дмитрий, давай сбегаю… — сказал Шурик, тревожно поглядывая в окно. Смотреть ему было неудобно, приходилось выворачивать шею, и он переменил место, встал лицом к окну.

— Ну что, выгулял свою скворчиху? — ехидно улыбнулся Митька.

— Давай сбегаю, — сказал Шурик.

— Нет, — засмеялся Митька, — перерыв… На воздух, дышать. Ты уж как-нибудь. Только в магазин сам не бегай, а то жена застукает. Она небось рядом партизанит.

Шурик отошел к какой-то компании, а Митька, Кузьмич и Толя вышли на улицу.

Стоял свежий и теплый майский день, и вся детвора, сколько ее было, высыпала на улицу, на тротуары, расчерченные «классиками».

Возвращались они той же дорогой, через пустыри. Кузьмич плелся за лениво вышагивающим Митькой, и что-то нехорошо у него было на душе. Ему казалось, что его облапошили. Что и Митька, и Толя только для того легко соглашались с ним во всем, чтобы выпить лишнюю бутылку… Хотя, с другой стороны, это было не похоже на вымогательство, так как последний раз угощал Митька. И все-таки ощущение, что его как-то использовали, не оставляло Кузьмича. И чем непонятнее было, в чем именно, в какой игре его использовали, тем ему становилось обиднее. Приподнятое, радостное настроение, охватившее его в баре, исчезло. Голова была тяжелой, во рту пересохло, и теплый свежий ветерок не облегчал.

Митька сделался молчаливым и даже угрюмым и оттого казался чернее, чем обыкновенно. Несмотря на теплынь, он не расставался ни со своим черным грубого сукна сюртуком, перешитым из кителя, ни с черной шерстяной фуражкой. Как догадывался Кузьмич, Митьку угнетала вынужденная бездеятельность, которую он сам же, может только для красного словца, и навязал всем. Впрочем, Кузьмич был рад передышке и даже подумывал, что теперь будет удобно уйти.

О заводе, о новой жизни он говорить теперь не хотел, понимая комичность своего положения. Других способов воздействия на Митьку он не видел и поэтому решил, что пора умывать руки. Но он еще не знал Митьку.

Петров остановился, подождал, пока его догонит Кузьмич, обнял его за плечи (отчего Кузьмич слегка передернулся) и голосом, в котором слышался нескрываемый подвох, спросил:

— Ну что, Федя, ты еще не раздумал насчет завода?

Кузьмич