Белый омут - Фёдор Григорьевич Углов

На Кузьмича вдруг ни с того ни с сего накатило, и он, поглядывая на Митьку и перебирая пальцами пустой стакан, рассказывал свою жизнь, как чужую. Сам того не замечая, он даже начал говорить о себе от второго лица.

— …на заводе, — говорил Кузьмич. — На заводе всеми уважаем. Нормально уважаем. Никто не скажет, мол, он сачок или еще чего. Или он там такой-сякой этакий, пьяница или летун. Или он горлом берет, как другие. Не-ет, он исключительно своими руками, исключительно своими. Он с детства за станком, а это много значит. Он этот станок, между прочим третий, по винтику разбирал. Когда слесарь-ремонтник подходил, он ревновал, как девку. Вот поверишь, рукой не давал дотронуться. А когда отдал, так день простоял просто так. И теперь мимо не пройдет, чтобы сердце не защемило. А потом передал ученику. Исключительно своими руками… Исключительно. И никакой такой философии нет, чтобы пить. А вот с тоски можно. Когда станок исключительно своими руками…

— А ты большой философ? — подтрунивал Митька. — Вот раз ты большой философ, тогда объясни, для чего мне не пить?

— Ну как для чего?.. Ты прямо как маленький… Сам знаешь для чего.

— А вот не знаю и хочу, чтобы ты мне объяснил.

— Ну а семья, в крайнем случае? Я, конечно, извиняюсь, но ведь семья этого не любит. Семье это вот так — поперек.

— Какая семья, какая? Где семья? У тебя семья? Живете в одной норе, и вся семья? Так? Так, я спрашиваю? Мне такая семья не нужна. Мне такая семья к чертовой матери. И можешь не извиняться. Ты ведь небось уже придумал про меня… Мол, пьяница — жена ушла. Я выгнал ее к чертовой матери. Вот так. И всё об этом. Придумал тоже мне — семья.

— Нет, Дмитрий, при всем моем уважении, ты не прав. Семья — это семья. Особенно старой закалки. Сейчас, правда, не то, но в наше время семья — это всё. Повезло с женой — живешь, не повезло — мучаешься.

— «Жена, жена», а сам-то на что? Неужели от какой-то бабы вся твоя жизнь зависит? И вообще — всё! Хватит!

— Подожди, подожди, что такое, сразу — хватит… А дети? Что, их тоже со счетов долой? К чертовой матери?! А если, как ты говоришь, какая-то баба родила тебе красавца сына, твою гордость?

— Разбежался, а нога в дерьме… — с неожиданной злобой процедил Митька, — я же сказал, хватит об этом. Завязали.

Несколько помолчали в напряжении. Кузьмич — верный себе — продолжал развивать тему.

— Хорошо, с первой ячейкой общества, допустим, завязали, — сказал он, очень довольный этой фразой. — Теперь возьмем само общество. Разве оно требует, чтобы ты пил? Наоборот, оно запрещает тебе пить. Что ты ему…

— Подождать, — оживился Митька, — подождать! Много пьют?

— Много! — энергично согласился Кузьмич.

— А ведь водка не кончается. Наоборот, ее вроде больше становится. Одних сортов теперь — пальцев не хватит. Это как? Запрещает? Выходит, сколько ни пей, хоть залейся, — оно тебе сколько надо, столько и выгонит. Нет, брат, оно не запрещает, оно поощряет, потому что пьяница экономически выгоден. Может, он и мало заработает, зато и отдаст ни за что. Водочка — это тебе не хлеб, который растить надо.

— Ах, как ты завернул… Ну и завернул. Общество, друг мой Дмитрий, на тебя надеется и оберегает. Вот оно что делает, а не поощряет… Оно все думает, а вдруг Митька сам за ум возьмется. Оно тебя еще за человека почитает, извини, конечно, это ведь я так, для слова. Без зла. Я-то тебя уважаю, это ясно, но общество, как ты сказал, на твою сознательность рассчитывает.

— Ну, а бережет-то как? — спросил Митька, давясь от смеха.

— А очень просто, — вскинулся Кузьмич, — очень даже просто! Оно потому водку гонит, чтобы ты политурой или домашней бормотухой не травился. Оно тебе чистый продукт дает с гарантией.

— Чистую нефть оно дает…

— Это все разговоры для детского сада. Вот ты не в сфере производства, и потому тебе неизвестно, что такое государственный стандарт. А это серьезное дело. Подсудное, можно сказать. Так что все эти разговоры про нефть или древесину — это все для детского сада или для таких, как ты. Кто-то брякнет по пьяной лавочке, а ты и поверил.

— Ну, хорошо, хорошо, — улыбнулся Митька, — давай еще по коньячку. Уж больно хорошо идет, даже у непьющих…

— Подцепил, да? Думаешь, подцепил? А ничуть. Даже и не касается меня. Под разговор, я считаю, можно. Под разговор и на дипломатических приемах пьют.

— А ты думаешь, я под молчанку пью?

— Нет, ты меня неправильно понял…

— Нет, я тебя правильно понял. Тебе под разговор можно. Ты вот разговорился, и, значит, можно, а мне, выходит, нельзя. Потому что у тебя разговор, а у меня разговорчики.

— Нет, Дмитрий, постой, ты меня обижаешь. Я к тебе прикипел, а ты меня обижаешь. Ты что думаешь, я с каждым встречным-поперечным буду разговаривать? Ни в коем случае. Я себя уважаю… Я вот тебя зауважал и потому разговариваю и под разговор еще могу, потому что душа открылась с тобой.

— Себя, значит, ты уважаешь, — иезуитски улыбнулся Митька, и огонь сверкнул и померк в его антрацитовых глазах, — и меня уважаешь, а любого встречного-поперечного нет? А может, он тоже человек? А ты его  з а р а н е е  не уважаешь. Такая у тебя философия?

— Нет, ты не понял, ты не понял! Я его уважаю, но зачем же мне с ним пить?.. Я, конечно, могу и выпить, но зачем мне нужен всякий встречный-поперечный? Я…

— Я тебя понял, понял, — сказал Митька, — давай посмотрим, что там у нас осталось.

Они обнаружили, что не осталось у них почти ничего — так, слезы, мелочь, — и страшно удивились. Ведь только что было — и вдруг нет.

Странные штуки происходили со временем в этот день. Еще недавно в пивном баре Кузьмич услышал от кого-то, что пробило только час (свои часы он забыл надеть), и он еще удивился, ему казалось, что прошло гораздо больше; только они вышли из бара, оказались в кафе, и сразу наступил вечер. Да и деньги кончились.

Митьку это открытие не только не огорчило, но, кажется, и взбодрило. Он весь как-то подтянулся, выпрямился, и взгляд его стал пронзительным. Кузьмич заразился от него энергичностью, и они, покинув кафе, зашагали бодро и трезво.

Митька, между прочим, сказал сразу, что его кредиторы сейчас в разгоне и остается действовать наудачу, но в удаче он мало уверен. Он