Дети русской эмиграции - Л. И. Петрушева

О расставании я могла бы много написать, но это так тяжело переживать вторично, слишком тяжело; все это связано со смертью папы. Не могу, тяжело. Папы нет, он мертв.

15 лет

Мои воспоминания. 1917–1924 годы

В самый разгар революции я была в Петрограде. Слишком я была мала, чтобы помнить те ужасы, которые происходили в первые дни этой кровавой расправы. Тем более я не помнила, что нас, то есть детей и женщин, отправили на юг на дачу, хотя это было еще не время дачного времени. Но избежать большевистского ига нам не удалось. Благодаря малой сплоченности наших (то есть добровольческих) войск большевики проникли на юг. Несколько раз нам приходилось претерпевать ужасы ожидаемой «Варфоломеевской ночи», но нас хранил Бог, и мы более или менее счастливо выходили из этих приключений. Мой папа, удрав от большевиков, оставил нас (то есть семью) без всякой вести. Средства были на исходе, и маме надо было искать какую-нибудь работу. Меня отдали в институт, брата – в корпус, а сестру отправили к тете, так как всех нельзя было содержать на маленькое жалованье, которое получала мама. Бедная сестра так и осталась у большевиков и теперь. Из всех этих грустных воспоминаний один был светлый день, это возвращение папы после долгого скитания за границей.

Между тем большевики ползли и ползли и подошли к самой Полтаве. Нам пришлось бежать. И уже после этого отъезда мы кочевали чуть ли не по всей России. Приблизительно в 1920 году мы эвакуировались за границу из Новороссийска. Тяжело было уезжать, тем более что мы опять расставались с папой, которому нельзя было уехать. Еще ужаснее было то, что мы не знали, куда мы едем. Ходили слухи, что мы едем на Кипр, на Лемнос, и в конце концов мы высадились в Египте, в Александрии. Оттуда нас отправили в Тель-эль-Кебир – станцию, по одну сторону – через Нил, арабский оазис, по другую – за несколько верст в пустыне лагерь, обнесенный проволокой. Первое впечатление было ужасное. Но понемногу стали сживаться, устроили церковь, гимназию, театр. Невыносима была жара и ссоры, которые были всегда и всюду, каждый день, каждый час. Сталкивались на почве религии, войны и вообще за темой ходить далеко не приходилось. Скандалы также были не в диковину. Маленьким развлечением была поездка в Каир, но это было один раз.

По прошествии 8 месяцев пришел «Херсон» для желающих вернуться в Россию (в Крым). Мы сейчас же уехали. В Крыму жизнь была несладкая. И через три недели мы опять, уже все, ехали в Константинополь. Там, благодаря дяде, мы более или менее жили сносно. Я вскоре поступила в гимназию.

6 класс

21 год

В 1917 году, в то время, когда Русская земля загорелась со всех концов, я, несмотря на то, что был совсем мальчиком, не мог быть безучастным ко всему происходящему вокруг меня. Не помню, высказывал ли я свои переживания кому-нибудь чистосердечно, но, во всяком случае, они были. Чтобы дать более или менее точное представление о моих переживаниях, я постараюсь разбить их на отдельные группы:

1. Невольно задаю себе вопрос: «Как я воспринял такой перелом в истории России, как революция?» Насколько помню, первое известие об отречении государя от престола ошеломило меня, маленького мальчика, как ошеломило оно почти большую часть России. Во всех проявлениях начавшаяся революция носила стихийный характер, и я, безусловно, не был исключением. Хотелось верить во что-то хорошее, потому что все ждали и верили в это хорошее; но уже в то время начиналась та борьба, которая приняла характер Великой русской смуты. Правда, это было не так заметно в то время, но возникал вопрос: «Почему люди, крича о равенстве и братстве, уже стали делить себя на «старорежимников» и «новорежимников»; и невольный страх закрадывается в душу при мысли (или, вернее, при смутном чувстве), что радостные песни и крики сменятся горькими слезами и стонами.

Не знаю, может быть, у меня эти мысли были в то время потому, что я был сын священника, и жизнь сама определила меня в группу «старорежимников». Думая это, я все же повиновался общему влечению и, кажется, даже вторил поющим «Марсельезу». Спустя некоторое время первые признаки вражды стали проявляться еще явственнее. Уже слышно было, как рушилось громадное здание – Россия. С фронта доходили недобрые слухи. Все более и более приходилось встречать во время общего веселья задумчивые лица и приходилось слышать опасения стариков, и боязнь несчастного окончания войны. «Почему они боятся? Что происходит на фронте?» – задавал я себе вопросы. Ведь я люблю Россию своей пылкой любовью мальчика, а взрослые, неужели они ее не любят? Неужели они могут допустить, чтобы она была побеждена? И кажется, да, они допустят позор России, безжалостно подталкивая ее на Голгофу; но они подталкивают по какому-то больному чувству, которое отуманивает здравый рассудок. Помню, больно было при этой мысли, но я был мал и дать себе ответ не был в состоянии, а ответить чистосердечно и здраво на мои вопросы едва ли кто имел время и возможность. Жизнь шла своим чередом, не спрашивая желания людей, да и зачем спрашивать; они в угаре веселья, того необузданного веселья, которое сопровождает великие исторические процессы. Если в начале революции уже намечались враждебные лагери, то дальше искра вражды разгорелась в пожар. Борьба уничтожала благосостояние России, уже подорванное войной, и естественно, я, как член России, должен был чувствовать это на себе, но кроме запросов материального характера являлись моральные запросы, которые еще мучительнее были потому, что моя впечатлительная молодая душа быстро воспринимала их. Случайный разговор между старшими наводил на целый ряд размышлений и вопросов, на которые некому было ответить, а сам я не разбирался или понимал односторонне.

Как-то раз, играя возле ворот духовного училища, в котором я учился, мне пришлось слышать разговор стариков – рабочих училища. Из центра города доносились революционные песни. «Слышь, Митрич, – говорит старый сторож, – ни Бог им не даст слобожденья, ни царь и ни ерой… Царь и ерой, хоть и грешно, да куда ни шло, а вот ежели за Господа Бога так, это бесовское дело… не к добру, братцы». Не знаю почему, но эти слова так врезались мне в память, и я старался разрешить вопрос, почему дядя Андрей говорит «не к добру», а его сын Микита радостно приветствует грядущий рай? Впоследствии каждый раз, когда я