Иван Тургенев. Жизнь и любовь - Полина Ребенина

осуществила свое предположение заехать туда по дороге на гастроли в Одессу. «О Вас я думаю часто, – пишет он, – чаще, чем бы следовало. Вы глубоко вошли в мою душу. Долго и нежно целую Ваши руки. Я люблю Вас». Мечты его так и остались мечтами, но он провожал Савину от Мценска до Орла, а после этого посылает ей одно за другим 2 письма от 17 и 19 мая 1880 года, полные грусти и страстной нежности.

«Милая Мария Гавриловна.

Теперь половина первого – полтора часа тому назад я вернулся сюда – и вот пишу Вам. Ночь я провел в Орле – и хорошую, потому что постоянно был занят Вами – и нехорошую, потому что глаз сомкнуть не мог… Сегодня – день, предназначенный на Ваше пребывание в Спасском – словно по заказу: райский. Ни одного облачка на небе – ветра нет, тепло. Когда вчера вечером я вернулся из вагона, а Вы были у раскрытого окна – я стоял перед Вами молча – и произнес слово «отчаянная». Вы его применили к себе – а у меня в голове было совсем другое. Меня подмывала уж точно отчаянная мысль… схватить Вас и унести в вокзал… Но благоразумие, к сожалению, восторжествовало – а тут и звонок раздался – и «ciao!» – как говорят итальянцы. Но представьте себе, что было бы в журналах!! Отсюда вижу корреспонденцию, озаглавленную «Скандал в Орловском вокзале»: «Вчера здесь произошло необыкновенное происшествие: писатель Т. (а еще старик!), провожавший известную артистку С., ехавшую исполнять блестящий ангажемент в Одессе, внезапно, в самый момент отъезда, как бы обуян неким бесом, выхватил г-жу С-ну через окно из вагона, несмотря на отчаянное сопротивление артистки» и т. д. и т. д.». Это письмо Тургенев припечатал пушкинским кольцом-талисманом.

Вслед за этим письмом последовало письмо-стихотворение, письмо-поэма: высший взлет и духовное разрешение «следов былого огня»:

«Милая Мария Гавриловна!

Однако это ни на что не похоже. Вот уже третий день, как стоит погода божественная, я с утра до вечера гуляю по парку или сижу на террасе, стараюсь думать – да и думаю – о различных предметах – а там, где-то на дне души, все звучит одна и та же нота. Я воображаю, что я размышляю о Пушкинском празднике – и вдруг замечаю, что мои губы шепчут: «Какую ночь мы бы провели. А что было бы потом? А господь ведает!» И к этому немедленно прибавляется сознание, что этого никогда не будет и я так и отправлюсь в тот «неведомый край», не унеся воспоминания чего-то, мною никогда не испытанного. Мне почему-то иногда сдается, что мы никогда не увидимся: в Ваше заграничное путешествие я не верил и не верю, в Петербург я зимою не приеду – и Вы только напрасно уверяете себя, называя меня «своим грехом»! Увы! я им никогда не буду. А если мы и увидимся через два, три года – то я уже буду совсем старый человек. Вы, вероятно, вступите в окончательную колею Вашей жизни – и от прежнего не останется ничего.

Вам это с полугоря. Вся Ваша жизнь впереди – моя позади – и этот час, проведенный в вагоне, когда я чувствовал себя чуть не двадцатилетним юношей, был последней вспышкой лампады. Мне даже трудно объяснить самому себе, какое чувство Вы мне внушили. Влюблен ли я в Вас – не знаю; прежде это у меня бывало иначе. Это непреодолимое стремление к слиянию, к обладанию – и к отданию самого себя, где даже чувственность пропадает в каком-то тонком огне. Я, вероятно, вздор говорю – но я был бы несказанно счастлив, если бы… если бы… А теперь, когда я знаю, что этому не бывать, я не то что несчастлив, я даже особенной меланхолии не чувствую, но мне глубоко жаль, что эта прелестная ночь так и потеряна навсегда, не коснувшись меня своим крылом… Жаль для меня – и осмелюсь прибавить – и для Вас, потому что уверен, что и Вы бы не забыли того счастья, которое дали бы мне.

Я бы всего этого не писал Вам, если бы не чувствовал, что это письмо прощальное. И не то чтобы наша переписка прекратилась – о нет! я надеюсь, мы часто будем давать весть друг другу – но дверь, раскрывшаяся было наполовину, эта дверь, за которой мерещилось что-то таинственно чудесное, захлопнулась навсегда… Вот уж точно, что le veviou est tiré (засов задвинут (фр.). Что бы ни случилось – я уже не буду таким – да и Вы тоже.

Ну а теперь довольно. Было… (или не было!) – да сплыло – и быльем поросло. Что не мешает мне желать Вам всего хорошего на свете и мысленно целовать Ваши милые руки. Можете не отвечать на это письмо. но на первое ответьте.

Ваш Ив. Тургенев.

P.S. Пожалуйста, не смущайтесь за будущее. Такого письма Вы уже больше не получите».

* * *

В 1881 году Тургенев снова собирается ехать в Россию. Однако незадолго до отъезда он побывал на свадьбе младшей дочери Полины Виардо Марианны с молодым композитором Альфонсом Дювернуа. «Брак их, вероятно, будет счастлив, – писал он Савиной, – так как они искренне любят друг друга и сошлись характерами вполне. Нечего Вам говорить, как я рад и тоже счастлив, хотя, конечно, в доме чувствуется пустота» (25 марта 1881 года). И обещал своей корреспондентке скоро увидеть ее в России.

26 апреля 1881 года он отправился в дорогу. В течение всего пребывания во Франции он аккуратно переписывался с Марией Савиной, заботясь о ее здоровье, радуясь ее успехам в театре, вспоминая их последние встречи и «целуя все пальчики правой руки». Приехав в Спасское, он осмелился пригласить Савину к себе в гости. И чудо – она согласилась! Он равно пригласил старых друзей – чету Полонских.

Приезд Савиной в Спасское летом 1881 года был для Тургенева праздником. Светлые воспоминания о Спасском сохранились и в памяти Марии Гавриловны на долгие годы: «Когда я вошла в первый раз в кабинет Спасского, то Иван Сергеевич так просто сказал: «Вот за этим столом я написал «Отцы и дети». На столе всегда стояла вазочка с розами, которые цвели перед балконом дома. Из сада нёсся запах липы от аллей. В открытое окно у письменного стола врывалась огромная ветка дерева. Эта комната была обаятельная по своей простоте. В большом кожаном кресле (его матери) сидел Иван Сергеевич, а у ног его, на такой же скамеечке, сидела я и слушала (счастливая!)