«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

повтор; недаром найдены такие парадоксальные характеристики своего бытия: «…живу, как в матери дитя» (1967, № 80) или «…внутрь себя себя запрятать» (1968, № 88).

В мире Аронзона рождение понято скорее как несчастье, о чем свидетельствует окончание прозаического текста «Отдельная книга» (1966–1967, № 294): «Я бы не осмелился создать существо, хотя бы только потому, что зачатьем обрек бы его на страх перед смертью, не говоря уже о попутных несчастьях его быта» (Т. 2. С. 107). Для Аронзона свойственно «перекодировать» серьезную мысль в гротеск, что представлено на мрачной карикатуре, изображающей, как мать везет коляску-гроб – пугающее воплощение идеи совмещения рождения со смертью[586].

Иллюстрация 17

Последнее стихотворение Аронзона «Как хорошо в покинутых местах…» (№ 148, 149), как в его расширенном в 22 стиха, так и в восьмистрочном варианте, все построено на разного уровня тавтологиях – от композиционной (повторение двух последних строк строфы в следующей строфе; в сжатой версии действует более или менее точная кольцевая композиция) до речевой («мы идем за нами» и «себя мы наградили сами» – в большой версии № 148)[587]. Развернутая версия стихотворения стала основанием для мифологизации образа поэта в кругу родных и друзей, укрепив их «и без того твердую уверенность», что «Аронзон ушел из жизни добровольно» [Кукуй 2007: 386]. Восприятие стихотворения «задним числом определило факт и обстоятельство его рождения» [Там же: 387]: «смерть автора открыла дорогу бессмертию лирического героя» [Там же: 395], как точно воспроизводит исследователь логику этого мифа «второй культуры» Ленинграда – Петербурга. Но в созданном после гибели поэта мифе о нем оказалось неучтенным пророненное во втором стихотворении диптиха «Слава» (1967, № 80) желание: «…была бы смерть не запятой». Аронзон предостерегает от «почтения засмертной данью» «небывшего» человека (в образе которого отразилось понимание Аронзоном Хлебникова – см. стихотворение «Если б не был он, то где бы…», 1969, № 171), умудрившегося избежать как рождения, так и смерти и потому не запятнанного ни прижизненной, ни посмертной славой; «одевшись в Хлебникова» [Döring/Kukuj 2008: 368], таким «небывшим» Аронзон мыслит и себя – автоперсонажа.

15.2. «Как хорошо в покинутых местах…»[588]: поэтика (за)смертного пространства

Если следовать не мифу, а поэтике Аронзона, то именно в этом последнем стихотворении, в развернутой его версии, представлено пространство без героя, опустошенное, опустевшее, «покинутое» – только и пригодное для рая, не предполагающего чьего-либо присутствия. Возвращаясь к образу пространства, как оно представлено у Аронзона, следует добавить, что «пространство» или «мир души» у него – это один из модусов пустоты.

Когда, душа, я буду только ты,

летая над высокой ночью,

довольно будет пустоты?

Боюсь, не стала бы короче! —

говорится в стихотворении «Душа не занимает места…» (1968, № 87. Т. 1. С. 152). Звучащий же голос не принадлежит лирическому персонажу, предавшемуся смерти как отказу от всякого бытования, мешающего «чистым думам». Смерть в поэтическом мире Аронзона занимает важное место, но не как таковая, а как особая форма восприятия, позволяющая воспринимающему герою из состояния покоя видеть относительность всякого окружающего движения[589]. Формула «мы идем за нами» может быть понята и как череда поколений, сменяющих друг друга и в этой сплошной смене утрачивающих индивидуальные черты, сохраняя при этом «родовое» и потому остающееся бессмертным; и как печальное свидетельство кружения друг за другом по одному и тому же месту, которое так и остается покинутым.

Тот факт, что в развернутой версии стихотворения упрятана сонетная форма, многое проясняет в отношении этого текста. Сонет как 14-стишие увеличился на восемь строк, которыми в виде четырех двустиший, как эхо повторяющихся в начале каждой следующей, начиная со второй, строфы, дублируются впервые произнесенные строки. Таким образом, единственно звучащие – это первые две и последние четыре строки, образующие своеобразные терцеты, разъединенные всем остальным текстом. Это выглядит тем более отчетливо, что за счет четырех повторов двустиший поэту удается удерживать, хотя и с некоторой неупорядоченностью, рифмы во всех четверостишьях, чему способствует рано освоенная Аронзоном практика неточной рифмы[590]. Привожу, сохраняя каркас строфики, расположение рифмующихся в стихотворении слов:

местах

богами

красота

холмами

красота

холмами

не чета

в тумане

не чета

в тумане

листа

за нами

листа

за нами

снами

сами

снами

сами

ни черта

в нагане

видит Бог

ничего

До третьей строфы включительно идет сквозная упорядоченно перекрестная рифмовка (aBaB), а в четвертой она сбивается, так что в стихах 2–4 она становится смежной (BBB), но в заключительных двух строках пятой строфы в стихах первоначальный порядок восстанавливается: aB[591], чтобы в последнем двустишии вновь вернуться к смежной рифме – неточной, напоминающей анаграмматическую, или палиндромическую («ог / го»). В рамках всего стихотворения, если его продолжать воспринимать как модификацию сонета, последние две строки подобны завершающему дистиху английского типа сонета. Но самые первые два стиха текста, больше не повторяющиеся, то есть не подверженные – в силу своего «заглавного положения» – ослаблению, заставляют в них подозревать начало так называемого «опрокинутого» сонета.

С остальными неповторяющимися строками эти два стиха образуют своеобразное шестистишье:

Как хорошо в покинутых местах!

Покинутых людьми, но не богами.

Чтоб застрелиться тут, не надо ни черта:

ни тяготы в душе, ни пороха в нагане.

Ни самого нагана. Видит Бог,

чтоб застрелиться тут, не надо ничего.

Здесь мы получаем трагическое в выраженном блаженстве стихотворение, причем голос, судя по всему, исходит от души, которой не нужно освобождения от сковывающей ее телесности для слияния с безлюдным миром и Богом, так как это освобождение как будто уже произошло.

Стоящие в начале две и в конце четыре строки «оголяют» текст в 16 стихов, каждая строфа которого состоит из двух повторяющихся двустиший; в трех первых четверостишиях рифмовка сохранится перекрестная (причем рифмоваться будут одни те же слова, например:

И дождь идет, и мокнет красота

старинной рощи, поднятой холмами.

И дождь идет, и мокнет красота

старинной рощи, поднятой холмами);

тогда как последняя строфа будет скреплена сплошной рифмой:

Кто наградил нас, друг, такими снами?

Или себя мы наградили сами?

Кто наградил