Под прусским орлом над Берлинским пеплом - ATSH

Мои слова, похоже, действительно зажгли в Хелле какой-то огонёк. Её лицо просияло, глаза заблестели живым интересом. Она с новой энергией взялась за корзину и, решительно шагая от одной лошади к другой, быстро накормила всех до единой сочной морковкой. Затем, не теряя задора, вывела меня на улицу.

Мы брели по заснеженному холму, изредка останавливаясь под редеющими невысокими деревьями, словно ища у них защиты от лёгкого морозного ветра. Разговор лился непрерывным потоком. Я узнал, что Хелла живёт в одной комнате с двумя девочками, и отношения между ними, мягко говоря, натянутые. Причиной тому, как призналась сама Хелла, был её вспыльчивый характер.

– Они слишком правильные, – с некоторым пренебрежением произнесла она. – Слишком стараются угодить учителям. А те… – Хелла замолчала, подняла голову и посмотрела на густые облака, похожие на стадо белых овечек, медленно плывущих по небесной равнине. – А те, кроме жестокости, ничего не знают, – закончила она горько и неожиданно упала на спину в густой, пушистый снег. Я, державший её за руку, потерял равновесие и с глухим вскриком повалился рядом.

Мы лежали на снегу, размахивая руками и ногами, пытаясь вычертить в белой целине фигуры снежных ангелов. Смеялись, как и прежде, но в этом смехе уже чувствовалась какая-то новая, незнакомая нотка. В воздухе витало неуловимое ощущение взросления, перемены взглядов. То, что совсем недавно вызывало бурный, искренний восторг, теперь казалось наивной детскостью, чем-то уже пережитым и оставленным позади.

Вернувшись в спальню, я снова уселся за свою железную дорогу. Металлические рельсы, миниатюрные вагончики, стрелки, семафоры – все это манило, завораживало, открывая передо мной целый мир, полный возможностей и приключений. Мать не одобряла моего увлечения. Считала его пустой тратой времени, детской забавой, недостойной моего возраста. Но, к счастью, её интерес к моей жизни был настолько поверхностным, что она не вмешивалась в мои увлечения, предпочитая держаться в стороне. И это давало мне возможность самостоятельно постигать мир, без навязанных родительских оценок и суждений, формировать собственное мнение, основанное на личном опыте, анализе и рассуждениях. А значит, делать то, что действительно нравится, то, что откликается в душе, вроде этой железной дороги, которая для меня была не просто игрушкой, а целым миром, который я мог создавать и контролировать сам.

Она почти была готова, моя железная дорога. Замысловатая сеть металлических рельсов, змеясь по полу, уже почти образовала замкнутый круг. Маленькие алюминиевые станции, блестящие свежей краской, стояли на своих местах, готовые принять первых пассажиров. На каждой станции были установлены стрелки, позволяющие изменять направление движения поезда, создавая различные маршруты и сценарии. Я с увлечением возился с кисточкой, осторожно окрашивая крышу одной из станций в ярко-красный цвет, когда услышал тихий, сдавленный плач, доносившийся из комнаты Ганса. Это был не детский плач, не капризное хныканье, а настоящий, глубокий плач взрослого человека, полный отчаяния и тоски. И этот плач принадлежал самому Гансу.

Запись 7

Мичи упорно продолжала свою добровольную засидку в комнате. Дни шли, а она все не показывалась. Видимо, рассчитывала, что мать сдастся первой, придёт мириться и просить прощения. Но она прогадала. Мать держалась непробиваемо. За все эти дни она ни разу не поинтересовалась состоянием дочери, даже не попыталась узнать, как она там. Словно тогда, в гостиной, Мичи испытала не просто истерику, а самую настоящую агонию, после которой просто… скончалась. И теперь её больше нет.

Эта мысль не давала мне покоя. Что-то колыхнулось внутри, какое-то непонятное чувство, смесь беспокойства, любопытства и… даже, пожалуй, сочувствия. Я бы не назвал это головокружительными переживаниями, но Мичи стала занимать мои мысли гораздо чаще, чем обычно. В какой-то момент я твёрдо решил навестить её. И вот, наконец, утром, пока все спали, я с помощью служанки, которая без лишних слов согласилась помочь, тайком проник в спальню Мичи.

Микаэла спала, свернувшись калачиком и зарывшись похудевшим телом в гору одеял и подушек. Она казалась такой маленькой и беззащитной в этом огромном сплетении тканей. На прикроватной тележке стояла посуда с нетронутым завтраком и вазочка с увядшими цветами. Служанка, не обращая на меня внимания, проворно убирала вчерашнюю посуду и остатки еды, стараясь не шуметь.

Под ровное сопение сестры у меня появилась возможность внимательно рассмотреть её комнату. Мичи всегда обожала игрушки, и Ганс с отцом с удовольствием потакали этой её страсти. Комната была буквально завалена ими. Плюшевые медведи всех мастей и размеров толпились на кровати и креслах, куклы в различных нарядах сидели вдоль стен, деревянные лошадки скакали по полу, фарфоровые статуэтки выстроились на полках, рядом с коллекцией игрушечных машинок. Все это содержание больше напоминало детскую, чем комнату девушки её возраста. И если пару лет назад я бы проводил здесь время с удовольствием, разделяя увлечения сестры, то сейчас меня не покидало ощущение глубокой инфантильности хозяйки этих апартаментов. Все эти игрушки казались мне символом её нежелания взрослеть, прятаться от реальности в мире детских фантазий.

Внезапно лёгкий скрип кровати и сонный кашель прервали мои размышления. Я обернулся. Мичи проснулась. Она сидела на кровати, потирая заспанные глаза и глядя на меня с нескрываемым недовольством. Я в этот момент разглядывал висевшие на стене репродукции, в частности, картину Менгса.

– Что ты здесь делаешь? – её голос был хриплым от сна. – Пришёл позлорадствовать? Иди сообщи мамочке, что я здорова, но выходить не буду, – бросила она с вызовом, отворачиваясь к стене.

Я молча подошёл к кровати и остановился возле тележки с нетронутым завтраком. Провёл кончиками пальцев по холодной металлической поверхности, затем снял с тарелки серебряный клошер. Аппетитный запах свежего милькрейса с малиновым вареньем мгновенно наполнил спальню, перебивая ещё не ушедшую ночную духоту и сладковатый аромат духов Мичи.

– Мичи, я не злорадствую, – мягко ответил я, глядя на её спину. – Мне жалко тебя. Жалко, что ты тратишь время на истерики и на попытку доказать что-то той, для кого ты всего лишь… ресурс для выгодного обмена. – Я постарался произнести эти слова как можно спокойнее, боясь спровоцировать новую вспышку гнева.