Бандитская любовь - Мелания Соболева

Потом обернулась. Медленно. Глаза еще ничего не понимали, но рот уже начал приоткрываться. Карие глаза — глубже, чем раньше, темнее. Волосы — те же, только длиннее. Черное пальто. Водолазка. Цепочка, тяжелая, как кандалы. И руки. Те самые. Сердце упало в пятки, потом обратно в горло, и я сделала шаг назад, будто ноги сами знали, что нужно спасаться, но уже поздно. — Первого раза было недостаточно, Катя? — хрипло, как сигаретой по ушам, будто из другого мира. Я обернулась на перила — ближе некуда, шаг назад и я опять над пропастью. Но дело было не в мосте. — Леша… — выдохнула я, как выстрел в сердце.

Его взгляд прожигал меня, холодный и сосредоточенный, будто натянутый прицел, будто в любой момент он выстрелит не пулей — словом, и этим словом будет приговор. Я стояла, тоже ледяная, будто внутри меня уже не сердце, а ком гвоздей. Может, это не он? Может, сон, морок, глюк? Но нет, это Леша. Черт подери, это Леша. Он смотрел так, как не смотрел раньше — не мальчишка с раскаленной головой, не тот, кто пел песни под моим окном, а тот, кто видел смерть, кто с ней, может, даже пил, обнимался, спал. Возмужавший, жесткий, с челюстью, как гранит, с глазами, где уже нет ни пощады, ни прошлого. Я задыхалась. Внутри все спазмировалось, дыхание перекрыто, словно кто-то затянул ремень вокруг горла.

— Почему ты здесь… почему…

— Почему не в тюрьме? — он перебил, быстро, с этой своей новой уверенностью, с этим новым ядом в голосе, и мне показалось, что кто-то ударил по диафрагме.

Я попыталась вдохнуть, но горло не пускало, язык прилип к небу, слова не собирались. Он усмехнулся — не радостно, не по-доброму, а горько, с оттенком того самого зла, что накапливается за решеткой.

— Это все, что тебя интересует? — спросил он. — Не скучала, Кать?

Я сжала зубы, скулы свело. Я чувствовала, как вспыхивает щеки, как грудь колотится изнутри, будто ураган в клетке. Он сделал шаг, сунул руки в карманы, как будто пришел не с разборкой, а так — на дружеский разговор под дождем.

— Ты следил за мной? — прошипела я, — Ты вчера вернул мне платок? С цветами…

Уголок его губ дрогнул. Все стало ясно. Конечно он. Кто же еще? Этот проклятый платок. Эти цветы. Все как тогда, но уже не про любовь, а про расплату.

— Ни одного звонка… Ни письма… Ни визита… — голос его стал тихим, но от этого только страшней, — Вычеркнула? И как тебе жилось, а? Кошмары ночью не снились?

Каждое слово — как удар, как лезвие, как шило под ногти. Я узнавала голос — но не человека. Этот голос принадлежал Леше, но Леша так не говорил. Раньше. До тюрьмы. До разлома.

— Это Саша сказал? Он сказал тебе, где меня найти?

Спросила я, неуверенно, но холодно, стараясь держать лицо, хотя руки уже тряслись. Его глаза за секунду стали черными, как бездна, в которую бросаешься, не зная, выплывешь ли. Он сжал челюсти, одна бровь поднялась — и я уже знала: все, что я скажу — будет против меня.

— Шурка? Он приезжал к тебе?

Он будто выплюнул это имя, как яд, как проклятие. Я сделала шаг назад.

— Просто уезжай, ладно? Уезжай, Леша.

Голос дрожал, я еле сдерживала слезы, язык прокусывала, чтобы не завыть, чтобы не взорваться. Но они уже шли — слезы, тяжелые, горячие, как расплав. Я отвернулась, пошла прочь, быстрым шагом по мосту, ветер хлестал лицо, и все расплывалось, и весь мир сжался в один спазм — все было болью, страхом, злостью. Пока он не схватил меня. За запястье. Резко. До боли. Развернул к себе. Стоял так близко, что его запах ударил в нос, этот старый, знакомый, мужественный, как кожа, как табак, как прошлое. От него кружилась голова. От него хотелось и умереть, и спрятаться, и остаться.

— Уйти? — спросил он, с ядом, с презрением, с холодной насмешкой. — Ты что, Кать, я только пришел. И очень хочу познакомиться с еще одним Лешей.

Слова врезались в меня, как гвозди в гроб. Он не отпускал запястье, кожа под пальцами горела, словно он прожигал меня. Я знала, что он говорит. Я знала, о каком Леше. Моем. Единственном. Маленьком.

Я вырвала руку, сделала шаг назад, голос сорвался в шепот:

— Не смей…

Он шагнул ближе, глаза — как тьма, в них бушевал шторм, которого я не могла остановить.

— Это ведь мой сын?

Сердце сжалось. Тиски. Железные. Сдавили грудь, дыхание сорвалось, колени дрожали, как у пьяной, и все, что я смогла выдавить, — было криком в пропасть.

— Нет… нет! Он не твой сын!

Паника захлестнула, слезы уже были не просто слезы — истерика, крик, гнев, ужас. Я плакала, как в бреду, как в кошмаре, в голос, захлебываясь, глотая воздух, пытаясь убежать от слов, которые вырвались наружу. А он стоял. Смотрел. И молчал. Молчал так страшно, что казалось — молчание это хуже крика. Я чувствовала, как в груди все рушится, как ломается внутри меня стержень, как Леша — этот, новый, посттюремный, злой, чужой — ломает мою новую жизнь одним взглядом. И все, что было — коту под хвост. Все.

Он двинулся ко мне одним движением — резким, точным, будто хищник, уставший от охоты, но все еще помнящий, как рвется жертва. Пространство между нами схлопнулось, как вакуум, и он уже был рядом, так близко, что воздух между нами стал общим. Его ладони обхватили мое лицо, горячие, крепкие, с натруженными пальцами, с тяжестью прожитых лет. Это не была сила, чтобы раздавить, это было как железо, спрятанное под бархатом: держал, будто боялся, что снова исчезну. Я тяжело дышала, горло сжато, грудь вздымалась в рывках, глаза налиты слезами, что сгорали прямо на щеках от жара его близости. Его нос коснулся моей щеки — сначала легко, еле-еле, как прикосновение призрака, потом прошел вниз, к шее, вдохнул запах — резко, глубоко, будто вдыхал саму память, как будто по моей коже он читал историю, которую не простил. Мурашки пошли по телу, как холод по обнаженной спине, ноги будто налились свинцом, я не могла двинуться, не могла выдохнуть.

— Мой сын, знаю, что мой. Не морочь мне голову, — выдохнул он хрипло, голосом, который был ниже дыхания, но громче выстрела. Он не отпускал, ни взглядом, ни телом, ни