Бандитская любовь - Мелания Соболева

команде. Он плюнул в угол, вытер губу рукавом, я отдышался, держась за стену, кровь капала на пол. Он посмотрел на меня, не как враг, не как друг — как на родню, которой нельзя верить, но и не любить невозможно.

— Мой тебе совет, Леха, как старому другу, — прохрипел он, поднимая мундир с пола. — Если хочешь ее вернуть… будь с ней Лехой. А не Бешеным.

И ушел. Просто ушел. А я стоял, чувствуя, как по лицу течет кровь, как внутри стучит ярость, как весь мир вокруг снова качнулся. Возможно он прав. Но сейчас мне было похер. Сейчас я хотел только одного — видеть сына. И кто бы мне ни врал, я уже знал, что он мой.

* * *

Хорошо иметь связи — настоящие, не бумажные, не на словах, а те, что в кровь вросли, с кем пил, с кем держал спину, кто тебя не сдаст, потому что знает: ты, если что, закопаешь вместе. За последний год таких у меня прибавилось. Я больше не бегаю, не дерусь за воздух — теперь я выбираю, с кем говорить, с кем молчать, кого за стол сажать, а кого под него. Жизнь научила: не надо быть правильным, надо быть нужным. Я шел по улице, серый асфальт, облупленные стены, вонючие забегаловки, пустые витрины, в которых отражается прошлое. Мимо кафе, мимо пивных, мимо людей, которых не существовало. Пока не увидел ее. Через стекло. Одна, у окна, с чашкой, с книгой.

Я зашел без звука, дверь тихо скрипнула, как исповедь, прошел, не спеша, сел напротив, не спрашивая, не извиняясь. Она вскинула взгляд, поправила очки на переносице, как будто это могло помочь ей лучше разглядеть, кто я такой. Недоумение на лице — настоящее, как у училки, которую застали на рынке за покупкой самогона.

Женщине за сорок, строгая, сухая, губы тонкие, взгляд оценивающий, но не сломанный. Мне плевать. Я не пришел с цветами.

Я положил руки на стол, переплел пальцы в замок, наклонился вперед, улыбаясь почти по-театральному, голос мой был тихий, но с нажимом.

— Здравствуйте, Лариса Богдановна, — протянул я, ухмыляясь, растягивая ее имя, как нож перед горлом.

Она поморщилась, склонила голову, в голосе — натянутая вежливость.

— Молодой человек, мы знакомы?

— Нет. Мы не знакомы. Но… если я не ошибаюсь, вы сдаете квартиру девушке с ребенком. Кате и Леше. Верно?

Пауза. Она сглотнула, взгляд дернулся, руки сжались на чашке. Попал.

— Я не могу расп…

— …распространять такую информацию, да-да, конечно, вы вся из себя законопослушная, — перебил я, закатывая глаза, откидываясь на спинку стула, — А теперь давайте по-другому. Вы не хотите тратить на этот разговор весь день, да? А я могу. Я не спешу. Могу сидеть и молчать, хоть неделю. А вот вам, Лариса Богдановна, кажется, сегодня нужно ехать на дачу. К мужу. Он там, говорят, за огородом ухаживает, весь в грядках, ждет свою верную. Вы же не хотите его расстраивать?

Сказал я это тихо, спокойно, но с таким хищным холодом в голосе, что у нее рот сам открылся, как будто кислорода не хватило, а зрачки расширились, будто капли атропина капнули. Я на секунду подумал — не инсульт ли. А нет. Это страх. Чистый, осознанный, взрослый страх. Она поняла, с кем говорит.

— Мне просто нужна ваша помощь, — сказал я чуть мягче, но все так же, как лезвием по стеклу. — И после этого мы разойдемся. И никогда больше не увидимся. Ни в жизни. Ни в аду.

Она смотрела на меня, тяжело дыша, выровняла спину, как будто хотела выдавить из себя хоть тень гордости, а потом кивнула. Медленно. Как перед операцией без наркоза.

Вот и славно.

Катя

Я забрала Лешу из садика как зомби, как будто у меня тело — оболочка, а внутри — пустота, голая, выжженная, немая. Он бежал ко мне, обнял за ногу, рассказывал что-то про машинки, про кашу, а я кивала, улыбалась, даже смеялась в нужных местах, только все это было не мной, а какой-то другой женщиной, как будто я надела чужую кожу и примеряю, сойдет ли. Все вокруг шло как в тумане — дорога домой, светофоры, шум, дворник с вонючей сигаретой, лифт, скрип замка. Я все делала по привычке, по накатанному, как актриса без слов — переодела Лешу, покормила, помыла, почитала перед сном его любимую книжку про паровоз, а сама внутри не слышала ни строчки. Потому что перед глазами стоял он. Его взгляд, его губы, его голос, это проклятое слово «Катенька», которое у меня отозвалось, как пощечина. На затылке будто остался отпечаток — его рука, его прикосновение, его дыхание, от которого бросало в дрожь. Его запах въелся в кожу, в волосы, в череп, как одеколон с послевкусием прошлого, и я не знала, хочу я его забыть или вечно носить под кожей. Он… стал другим. Это больно. Это неправильно. Это чужой мужчина в теле того, кого я когда-то… Я сделала глубокий вдох.

И все равно — сердце стучит, как предатель. Я помню, каким он был. Горячим, вспыльчивым, резким — но при этом добрым, настоящим, будто с оголенным нервом жил. Он умел смотреть так, что хотелось к нему прижаться и сдохнуть прямо там, от счастья. Он был буйный, да. А теперь… теперь он камень. Лед. Тюрьма не просто изменила его — она выжгла в нем то, за что я держалась. Он стал острым. Жестким. Ранит даже молча. Холодный, как ночь в январе, где под снегом трупы. Я заварила себе чай, руки дрожали, кружка ударялась о блюдце, как будто нервы отказываются дальше притворяться. Леша уже спал, дышал тихо, во сне держал одеяло за край, как будто боялся, что у него тоже что-то отберут. А я сидела на кухне в тишине, засыпанной солью мыслей, с чаем, который давно остыл, и с сердцем, которое никак не хотело замолчать.

Стук в дверь прозвучал резко, отрывисто, не как у соседей — те всегда вежливо, по два коротких, с паузой, чтобы ты успела отдышаться и собраться с мыслями. Этот был другой. Глухой, как по гробовой крышке. Я вздрогнула. Рука замерла над чашкой, все тело будто сжалось в одну точку. Не так уж и поздно, девятый час, но все равно — не то время, когда люди приходят с хорошими новостями. Я встала, медленно, как будто ноги налились свинцом, и прошла в коридор, босиком по холодному линолеуму, с внутренним комом, который