Лехаим! - Виталий Мелик-Карамов

– Как настроение? – спросил он у наставника. Тот вдохнул воздуха и приготовился к ответу, но Сталин не дал ему такой возможности.

– Наша задача, – сказал он, пристально глядя на бравого усача, – сохранить как можно дольше ленинские кадры. Чтобы они не простужались и не кашляли, – улыбнулся вождь, не меняя тигриного взгляда желтых глаз.

Свита услужливо хохотнула.

Ветеран пучил глаза и подкручивал усы.

Стахановки взяли Сталина в полукольцо, весело глядя на него, совсем не обращая внимания на невидимую камеру. Было видно, что с ними долго репетировали.

– Где наркомлегпром? – поинтересовался Сталин. – Кто будет нам рассказывать об этом замечательном производстве? Анастас, ты опять куда-то спрятался?

Стройный, смуглый, с усиками и шикарной шевелюрой Микоян в толстовке, подпоясанной тонким кавказским наборным ремешком, постарался стать совсем незаметным, а вперед выступил ближайший соратник Фрунзе, опекун его детей, оставшихся без родителей, Исидор Любимов, которому жить осталось всего год.

– Здесь орденоносец, директор нашей славной красной «Трехгорной мануфактуры» Иван Борода. Он все точно доложит. Прошу, Иван Сергеевич! – как конферансье, объявил Любимов и, сделав шаг назад, слился с руководящими товарищами.

Теперь перед девичьим полукругом во главе со Сталиным оказался лысый толстяк в парусиновом костюме.

– Иосиф Виссарионович, – проникновенно сказал он, прижимая одной рукой к груди парусиновый картуз, а в другой держа портфель, – мы с вами в отдельном цеху специальных негорящих тканей. Продукция этого цеха засекречена, поскольку таких тканей нет еще даже в Америке. Кстати, их разработал наш инженер-экономист, но он имеет еще и химическое образование, – Моисей Соломонович Левинсон!..

– Давай твоего Левинсона, – милостиво согласился вождь. – Ты его хоть наградил?

– Премией в размере двух месячных окладов!

– Какой щедрый директор, – удивился Сталин. Директор от ужаса уронил портфель. – Я, например, хочу твоему Левинзону-Робинзону орден дать!

Свита снова услужливо хохотнула, показывая, что поняла иронию хозяина.

Сквозь расступившиеся ряды чекистов в форме и функционеров в толстовках протиснулся Моня, в том же костюмчике, что был на нем в 1928-м, в год приезда в Москву.

– Ха! Вот так встреча! Эсэц шехведра! (Сталин повторил эту фразу по-грузински.) Я же тебя знаю. Тебя еще Владимир Ильич оппортунистом в Лонжюмо назвал! А оказывается, ты совсем не вредитель, – и он коротким и толстым указательным пальцем ткнул в плоский живот Мони. – Ты помнишь, Клим? – спросил вождь, не оборачиваясь.

Первый красный офицер многозначительно кивнул.

Моня отрицательно мотнул головой, мол, никакой он не оппортунист.

– Ошибался старик, – удовлетворенно заметил Сталин. – Гений, конечно, наш Ильич, но иногда промахивался с выводами…

– А вот вы, Иосиф Виссарионович, никогда не ошибаетесь, – заметил из первого ряда молодой, но уже с сильной залысиной партийный бонза в вышиванке.

– Товарищ Сталин, – поправил подхалима вождь, – не бог, запомни, Никита. Товарищ Сталин тоже имеет право на ошибку. Ладно, постояли – и хватит, – и, отвернувшись от Мони, двинулся дальше по цеху.

Свита потянулась за ним.

– Каганович! – не оборачиваясь, сказал Сталин.

Черноусый нарком и член Политбюро почти поравнялся с вождем. Но на всякий случай отставал на полшага.

– Ты дал команду кино снимать?

– Товарищ Сталин, орденоносец Эйзенштейн приступил к работе над картиной «Бежин луг» о победе социализма и…

Сталин махнул рукой, мол, все понял.

Несколько шагов он сделал молча. Каганович и вся вытянувшаяся вдоль станков свита следовали за ним в ожидании.

– Тебе не кажется, Лазарь, – поинтересовался генсек, – что у нас слишком много евреев как в кинематографе, так и в социалистическом строительстве?

Пока свита тянулась за вождем, Моня сделал невозможное. Он добрался до второго ряда, где шагал Микоян. Охрана, обезоруженная его беседой со Сталиным, его маневрам не препятствовала.

– Товарищ Микоян, Анастас Иванович! – зашептал он.

Микоян удивленно повернулся.

– Товарищ Микоян, я прочел в «Правде», что вы собираетесь в зарубежную командировку. У меня в Париже сын, мы не общались восемь лет, умоляю, передайте ему короткую записку, – и, не ожидая ответа, сунул опешившему наркому лист бумаги.

Нарком снабжения и кандидат в члены Политбюро прочел записку, состоящую из одной фразы и адреса:

«Париж, Институт Пастера. Анне Левинсон в руки для Соломона Левинсона

Моисей Левинсон живет в Москве, он сражается в первых рядах строителей социализма».

Микоян грустно и понимающе посмотрел на Моню. Сложил записку, положил во внутренний карман пиджака и отвернулся от Мони.

Эпизод 15

Сентябрь 1937 года

Москва. Пресня и Лубянка

Жаркий светлый вечер начала осени. По Трехгорному переулку после смены устало поднимается, вышагивая длинными ногами, Моня. Он в легкой толстовке, соломенной шляпе, и на его длинном носу уже торчат очки. По привычке Моня оглядывается на короткостриженых, пышнозадых и круглогрудых комсомолок в полосатых футболках – вчерашних деревенских девиц, а теперь столичных ткачих.

За его спиной, когда он переходит Трехгорный Вал, звенит трамвай. Моня не оборачивается и не видит, что на повороте с задней площадки спрыгивает Фима, точно приземляясь за спиной старого товарища.

– Гоп-стоп! – кричит Фима и хватает Моню за плечо. – Ты куда навострился?

– В кафешантан, – не оборачиваясь, отвечает Моня, – куда еще ходит после смены технический специалист с красной мануфактуры?

– Есть места получше, – ответил Фима и развернул специалиста в обратную сторону. Вниз, к реке.

На высоком берегу Москвы-реки, еще не одетом в гранит, стояла деревянная будка с вывеской-дугой над дверью и надписью маленькими буквами по дуге – «Центросоюз», а посредине большими коротко и ясно – «Пиво».

Внутри будки по двум смыкающимся стенам были прикреплены широкие прилавки, не предусматривающие стульев. Над одним из них висел портрет Буденного, над другим – Ворошилова. Окна и двери будки были открыты. Ветерок дул с реки, освещенной рыжим закатным солнцем.

За прилавком явственно виделись три шара. Два относились к гигантским грудям. Третий, в черных кудельках, подразумевал голову.

– Вей з мир![15] Кого я вижу! Товарищ Густав! Господин Флобер! Где вы были? Я уже вся прямо исскучалась!

– Раечка, – галантно ответил Фима, шаркая хромовым сапогом, – наше вам с кисточкой! Мой друг Моисей, рекомендую!..

Друг Моисей потрясенно выдохнул:

– Почему Флобер?

– Женился в Париже, – небрежно махнул рукой Фима.

Глаза у верхнего шара захлопнулись, как у переворачиваемой куклы. Вероятно, это означало смущение.

– Нам с Моисеем джентльменский набор: воблочку пожирнее и пиво погуще!

Над прилавком взмыли две белые огромные сардельки, оканчивающиеся пятью маленькими, и пиво полилось из крана.

Они отошли в дальний угол, встали у оконного проема. Уходящее солнце бликами сверкало в стеклах Мониных очков. Под прилавком обнаружилась полка, на которую Моня положил шляпу, а Фима – сложенный пиджак и остался в полотняной косоворотке, подпоясанной тонким ремешком над кавалерийскими галифе.

Фима взял свою кружку и сдул с нее белую шапку. Пена точно легла на спину стоящей рядом дамы в летнем платье. Она взвизгнула.

– Прошу пардону! – спокойно ответил Фима, при этом не отрывая внимательного взгляда от спутника дамы, взял кружку у Мони.

Товарищ в сталинском френче, сопровождающий обделанной гражданки, поменялся с ней местами. Фима, вновь дунув, уложил пену с кружки Мони на парусиновый френч соседа и посмотрел ему в глаза. Тот не шелохнулся. Через минуту раздражающая Фиму парочка ушла.

Теперь Фима достал огромный носовой платок и положил его на край Мониной кружки. После чего вынул из кармана галифе мерзавчик и медленно начал переливать водку по платку в пиво. Моня скептически наблюдал за пассами друга детства. То же самое товарищ Флобер проделал и со своей кружкой. Теперь на высвеченном закатными лучами прилавке стояли граненые емкости, где над золотистым пивом колыхались две прозрачные шайбы.

– Лехаим! – сказал Фима и аккуратно поднял собственное произведение.

Моня, не отрываясь,