Магия кельтов: судьба и смерть - Татьяна Андреевна Михайлова

книги О. А. Седаковой «Погребальная обрядность восточных и южных славян» отражает, наверное, универсальный взгляд на основную функцию погребальной обрядности в целом: создать такие условия, при которых «переход» будет совершен надлежащим образом, и возврат покойного в «пространство жизни» окажется невозможным. Действительно, народная погребальная обрядность знает огромное число примеров того, какими сложными предосторожностями сопровождается погребение на разных его этапах, главная цель которых – не дать умершему вернуться (гроб с телом покойного оберегают от контактов с некоторыми животными, дождем, гроб выносят из дома не через дверь, а через специальный временный пролом в стене, по дороге на кладбище и обратно нельзя оглядываться и так далее). Число подобного рода примеров можно было бы продолжить. Ряд обычаев, как показано было В. Я. Проппом, в трансформированном виде сохранился в волшебной сказке – в основном в теме бросания хтоническому преследователю героев различных предметов (гребня, платка, зеркала и прочих), предстающих трудными преградами на его неправедном пути из «мира смерти» в мир живых (смотреть раздел «Магическое бегство» в: Пропп, 1986). Автор, однако, связь мотива с погребальной обрядностью прослеживает недостаточно эксплицитно; о «бегстве с превращениями» как своего рода психологической универсалии (смотреть: Канетти, 1997, с. 364 и сл.). Часть этих оградительных обычаев сохранилась и в современной городской культуре – например, традиция закрывать зеркала в доме, где лежит покойный, или – закрывать ему глаза и подвязывать челюсть; у румын, напротив, например, принято широко открывать покойному рот, куда присутствующие кладут серебряные монеты. Существующая в наши дни примета – «класть хлеб верхней коркой вниз – к покойнику» – также восходит к ритуальному переворачиванию предметов во время похорон (после выноса тела из дома). Как пишет об этом Н. И. Толстой, «ритуальное переворачивание известно почти во всех славянских традициях» (Толстой, 1990, с. 19), однако, естественно, обычай этот гораздо древнее (сравним также мотив переворачивания мебели и посуды в доме как оберег от «малого народца», известный в волшебной сказке определенного субтипа). Так, переворачивание мебели, отламывание ножек у стульев, разбивание посуды и прочее были известны и в Ирландии, как писала об этом леди Уайльд, «омерзительное поведение, которое демонстрируют ирландские крестьяне во время похорон, находит параллели в варварских обычаях других народов. К счастью, все это сейчас утрачивает популярность, и молодое поколение почти уже на занимается делами подобного рода» (Wilde, 1887, I, p. 228). И отчасти это действительно так.

Среда крестьянская знала и знает подобных оберегов значительно больше, и не последнюю роль в этом апотропеическом наборе играли особого рода плачи-причитания, как вызывающие, выманивающие душу умершего, изгоняющие ее из нашего мира. Плачи подобного рода очень архаичны, и обряды оплакивания описаны как у народов, находящихся, по определению К. В. Чистова, «на наиболее низких ступенях культуры – тасманийцев, австралийцев, у племен и народностей Крайнего Севера» (Чистов, 1960, с. 10), так и у древних греков и скандинавов.

Однако мы полагаем, что желание оградить мир живых от возможных нежелательных визитов умершего, который не был препровожден в иной мир надлежащим образом, является не единственной функцией обряда. Как верно отмечено О. А. Седаковой, при правильном соблюдении обряда покойный превращается в покровителя рода или социума, к которому он принадлежал. Таким образом, как можем мы логически развить эту мысль, сохраняется его связь с миром живых, он как бы навеки остается в этом мире, присутствует в нем, но уже – в новом статусе. Постоянное присутствие умершего иногда принимает характер физического присутствия (мавзолеи и подобные им сооружения, метафорически – сохранение и выставление портретов и прочее), но чаще оформляется меморативно, то есть – сохраняется память об умершем. В памяти живущих, зависящей во многом от «объема славы» покойного, он обретает бессмертие. Данный момент также присутствует в погребальной обрядности многих народов и находит выражение в погребальных плачах.

Итак, нам представляется возможным выделить два типа плача. Первый направлен на сохранение покойного в «пространстве жизни», второй – обеспечивает недоступность для него его границ. Отчасти, видимо, в народной обрядности оба типа плача могут переплетаться между собой и на первый взгляд принципиально не разграничиваться, и все же более детальное рассмотрение некоторых составляющих элементов погребальной обрядности в народной культуре (в нашем случае – ирландской) позволяет проследить и вычленить в нем более архаические составляющие. В ряде культур, как правило – более древних, не сохранившихся в чистом виде, но засвидетельствованных в отдельных источниках (литературных или исторических), указанные две разновидности погребальных «текстов» и способов их ритуального исполнения различаются очень сильно и, как это видно из описаний, предполагают два вида исполнителей. Сложность описания прагматики плачей, как нам представляется, состоит в том, что если плач, направленный на создание «комплекса славы», то есть адресованный «миру жизни», обычно в качестве главной текстовой компоненты имеет перечисление прошлых заслуг умершего, плач «отгоняющий» часто адресован самому покойному и содержит в себе призывы вернуться. То есть, как это ни парадоксально, желая оградить живых от возможных возвратов из иного мира, плакальщица, напротив, уговаривает его: «Встань, восстань, вернись». Мы надеемся как-то объяснить этот парадокс, но вначале обратимся к плачам первого типа.

Плач первого типа, как может показаться на первый взгляд, направлен в наш мир и адресован в первую очередь живущим. Оплакивание данного типа состоит в перечислении заслуг покойного, главная цель которого – создание «комплекса славы», обеспечивающего вечное существование в памяти людей. Понятие «вечной славы», которая отчасти может быть названа эквивалентом бессмертия, принадлежит к древнейшему слою индоевропейского поэтического языка. «Мы убеждены, – пишет, например, Э. Бенвенист, – что понятие славы является одним из самых древних и неизменных в индоевропейском мире – ведийское sravas, авестийское sravah – служат ему точными соответствиями и имеют в точности то же значение. Более того, поэтический язык сохраняет в греческом и ведийском одно формульное сочетание – гомеровское kléos áphtiton, ведийское sravas aksitam (неувядающая слава), обозначает высшую награду воина, ту “невянущую славу”, которой индоевропейский герой желает больше всего, за которую он готов отдать свою жизнь» (Бенвенист, 1995, с. 278). Стремление добиться все той же «неувядающей славы» предполагает и К. Уоткинс в желании индоевропейского героя «убить дракона» или совершить какой-либо иной подвиг, который восславит его имя, а следовательно и обессмертит его самого (Watkins, 1995, p. 173–176 et passim). Вспомним, наконец, знаменитые строки из древнеисландских «Речей высокого» (Hávamál-77):

Ek veit einn at aldri deyr / dómr um dauđan hvern —

Я знаю одну вещь, которая не погибнет /

слава умершего мужа.

Но каким способом можно достичь «бессмертной славы»? Кроме самого факта совершения подвига и героической гибели в данном случае необходимым является еще одно дополнительное