Магия кельтов: судьба и смерть - Татьяна Андреевна Михайлова

ему в жены в ином мире. Не отголоски ли их плача о собственной участи слышим мы на похоронах? Для них – это свадьба, но жених уже не принадлежит миру живых, и поэтому их свадебный плач сливается с плачем погребальным.

В славянской культуре «женское оплакивание» в основном вербализовано, однако, возможно, реликтом магического плача-вопля можно назвать примету: собака воет во дворе – к покойнику.

Безусловно, считать плач и причитание только магическим действием, призванным выманить покойного из мира живых, мы не можем. Действительно, как пишет К. В. Чистов, «нет никаких оснований предполагать, что древний человек при смерти одного из членов своего рода не испытывал элементарного чувства сожаления» (Чистов, 1960, с. 11). Громкий плач, стон, рыдание могли служить не только «выражению сожаления», но и помогали близким снять стресс, облегчить свое горе.

Интересен в данной связи эпизод из «Песни о Гудрун» в героических песнях Старшей Эдды: перед телом убитого Сигурда Гудрун молчала:

Нет слез у Гудрун, совсем не плачет,

владыка умер – мука такая,

на сердце тяжесть, не стало князя.

Тут молвит Гулльренд, дочерь Гьюки:

«Хоть и умна ты, мать моя названная,

А жену молодую не умеешь утешить».

И саван сдернула с тела Сигурда,

главу примостила жене на колени:

«Вот твой любимый, устами к устам

прильни, как бывало, встречала живого!».

Вот пала Гудрун лицом в подушку,

рассыпались косы, пылают щеки,

ливнем слезы хлынули на колени.

Тут Брюнхильд сказала, дочерь Будли:

«Пусть потеряет детей и мужа

жена, что сумела из глаз твоих, Гудрун,

слезы исторгнуть, уста отверзнуть».

То есть Брюнхильд не хотела, чтобы законная жена любимого ею самой Сигурда излила свое горе в слезах. Возможно, однако, нарратор в данном случае применяет вторичную мотивацию: Брюнхильд видела посмертной супругой Сигурда себя саму, и в общем – ею и была. Поэтому право оплакивать его тело она оставляла лишь за собой.

Да, в плаче всегда, конечно, проявляется нормальное человеческое горе. Но почему же в Ирландии уже с XV в. церковь начала запрещать традиционные оплакивания? Почему в России обычай оплакивать умерших, например, был подвергнут осуждению в постановлении Стоглавого собора в 1551 г.? Почему всюду этот, столь естественный, обычай считался «языческим»? И, наконец, почему, в частности, заложным покойником становится тот, о ком слишком много и долго плачут? Наше объяснение плача как зова из иного мира, как кажется, дает ответ на эти вопросы.

В наши дни данный элемент, в отличие от «мужского плача», в городской культуре можно считать отмершим. Наверное, страх перед возвращающимся покойником уже утратил актуальность.

Банши – вестница смерти (функция и генезис образа)

I

Банши – происхождение и исторические корни образа

Проблема происхождения банши как фольклорного персонажа очень сложна и, более того, нам кажется, что сама постановка этой проблемы не совсем корректна. Действительно, следует вначале прояснить, что именно мы понимаем в данном случае под происхождением. Откуда берется «банши», согласно самой же народной традиции? Видимо, нет. Этот вопрос мы вслед за П. Лайсафт выделяем как особый и предполагаем обратиться к нему отдельно. К каким легендам и преданиям восходит банши как персонаж народных верований? Видимо, да, и, видимо, здесь мы можем найти исторические корни этого образа. Более того, можно попытаться найти и вполне реальные исторические факты, также послужившие своеобразной базой для формирования того, что может быть названо «текстом банши» (поскольку манифестируется она только в тексте, но не в обряде). Однако ответ на этот вопрос, каким бы полным и развернутым он ни был, не проясняет картины в целом, поскольку остается не совсем ясным, когда именно и как фигура банши сформировалась именно в том виде, в каком она описана Лайсафт. Иными словами: как произошло, что богиня Земли древних кельтов, сакральная супруга короля и одновременно – символ его смерти и возрождения, превратилась в народных рассказах в одинокую женщину, рыдающую и стонущую во тьме перед смертью потомка этих королей? И как утратила она свое эротическое начало? И не стоят ли за фигурой банши еще какие-то архаические образы? И равнозначны ли в данном случае понятия «архаические» и «мифологические» или мы можем говорить здесь о каких-то символических универсалиях?

Естественно, дать однозначный ответ на сложный вопрос о происхождении образа банши практически невозможно, причем по нескольким причинам. Причина очевидная и объективная: серьезная работа с информантами началась только в конце XIX в., а встречающиеся в ряде литературных источников упоминания банши также, как правило, относятся к периоду относительно позднему (не ранее XVII в.). То есть мы просто не знаем и не можем знать, существовал ли в народных верованиях более раннего периода образ женщины, которая своими характерными стонами оповещает о близкой смерти. И более того, если этот образ и существовал – носил ли он имя «банши». Как показывает П. Лайсафт в своей работе, в ряде районов Ирландии (в основном – на юго-востоке острова) до относительно недавнего времени этот персонаж назывался бав (Badhbh), или женщина-плакальщица (bean chaointe), однако, несмотря на это, она полагает возможным говорить в этих случаях о банши как о фольклорном персонаже, выделяя в качестве главного показателя не столько имя, сколько функцию. И, наверное, она права.

Причина менее очевидная – «аморфность» фигуры банши. Последнее вполне естественно для фольклорных данных в целом, поскольку совокупность народных представлений для достаточно обширной территории, как правило, представляет собой противоречивую картину, складывающуюся из общей суммы поверий, касающихся объектов, достаточно близких, но не тождественных друг другу. Так, например, в районе Балкан и отчасти на Западной Украине исконно распространена вера в вампиров. Известны встающие из могил мертвецы и на территории России, однако и названия этих персонажей, и их «генезис», и способы борьбы с ними далеко не идентичны во всех указанных регионах. И это вполне естественно. То же можно сказать и о русалках, которых только мы, русские, называем русалками и представляем в виде прекрасных дев с длинными волосами. Даже знаменитые скандинавские тролли не всегда похожи друг на друга – в Исландии они предстают как великаны, а в Швеции выглядят, скорее, как уродливые карлики с длинным лысым хвостом. Или, в принципе, об этом же можно сказать иначе – если в шведском фольклоре слово troll кодирует образ карлика с определенными зооморфными чертами, то в исландской мифологии эта же лексема обозначает великана, который также может называться и йотуном (jötunn), и