Магия кельтов: судьба и смерть - Татьяна Андреевна Михайлова

турсом (Þurs), причем в разных источниках – по-разному (подробнее: Смирницкая, 2005; Motz, 1984). Видимо, аморфность мифологической (а точнее – фольклорной) референции накладывается здесь на своего рода широкое распространение народных верований, растянутое к тому же не только в пространстве, но и во времени.

Образы «вампира», «русалки» и «тролля» кристаллизуются обычно тогда, когда попадают в лоно литературной традиции, которая по своей природе ориентирована на «норму», а не на «диалектный континуум»[23]. То же, видимо, произошло и с ирландской банши.

Это же можно, наверное, сказать и о терминологии в более узком смысле. Если взять достаточно обширную территорию, населенную этнически близкими или контактными народами, то можно столкнуться с феноменом варьирования номинации одного персонажа, с одной стороны, и семантического наполнения одного названия – с другой (как в случае с троллями). Так, например, тот же вампир может называться в разный районах и упырем, и волкодлаком, дракусом, и стригой, тогда как последнее название в других районах употребляется уже по отношению к женщине-колдунье (Левкиевская, 1995, с. 283; Славянская мифология, 2002, с. 454). Данные различия, как мы полагаем, далеко не всегда носят характер чисто внешний. В каждом конкретном случае мы имеем дело с конкретной системой народных верований и мифологических персонажей, которые, безусловно, находят параллели в фольклоре других, часто близких народов, однако в полной мере не тождественны им. Если, как пишет Лайсафт, банши в разных районах Ирландии и Шотландии называется по-разному, вправе ли мы говорить, что все эти персонажи являются банши? Для современного периода, точнее, через призму современного фокусного восприятия культуры, это, наверное, так, однако диахронический подход (происхождение образа) не позволяет исследователю делать столь поспешных обобщений. И более того, если имя в данном случае предстает как вторичный признак, то какой признак банши мы можем считать первичным? Предречение смерти? Стоны и рыдания?

Само название банши[24] (ирландское bean sí < древне-ирландское ben sídhe) семантически совершенно прозрачно и означает буквально – «женщина из сида», то есть – «волшебного холма, параллельного мира ирландской мифологии, места обитания фэйри»[25]. Рассказы о разного рода контактах с «женщинами из сидов» встречаются достаточно часто не только в средневековой нарративной традиции (в сагах, хрониках и прочих), но и в современных фольклорных повестях типа быличек. Но в этих текстах слово «банши» употребляется этимологически и означает – «женщина из сида», а вовсе не «вестница смерти». Для текстов современных, как кажется, семантическое разграничение провести не так уж трудно: оно просто обусловлено контекстом употребления. Однако и здесь, если мы обратимся к анализу сюжетов о «гребне банши», о «банши, стирающей белье» и прочем (то есть – к сюжетам, в которых главная функция банши отступает на второй план), почва для наших рассуждений уже станет гораздо более зыбкой. Обращение же к раннему материалу, естественно, еще больше затемняет картину, и ответить на вопрос – когда именно словосочетание «женщина из сида» стало употребляться в значении «вестница смерти», становится гораздо труднее.

Как пишет П. Лайсафт, первым упоминанием «банши» не как «женщины из сидов» или «женщины из иного мира», а именно как вестницы смерти принято считать поэму середины XVII в., принадлежащую Пирасу Феритеру, в которой он оплакивает гибель одного из представителей норманнской знати из рода Фицжеральдов (ирландское – Mac Gearailt). В данном случае она имеет в виду гибель во Фландрии Мориса Фицжеральда в 1642 г. Говоря о том, что эту смерть оплакивает своими рыданиями «вся земля» (имеется в виду – земля, принадлежащая этому роду, то есть район пролива Дингл в Западом Кэрри), поэт, в частности, пишет:

Ins an Daingean níor chaigil an ceol-ghol,

Gur ghlac eagla ceannaidhthe an chnósta,

Dá n-eagla féin níor bhaoghal dóibh sin,

Ní chaoinid mná sidhe an sórt soin (Ua Duinnín, 1934, p. 74).

В Дингле не кончается песня-плач,

Что пугает запасливых торговцев,

Пусть же не будет страшно им за самих себя,

Не оплакивают банши (людей) такого сорта!

По мнению П. Лайсафт, последняя строка свидетельствует о том, что к середине XVII в., когда была написана эта поэма, образ банши как вестницы смерти уже сформировался, и лишь позднее ему были приписаны черты «политического» характера – оплакивать только представителей старинных родов Ирландии (и маркировано игнорировать «новую знать»). Мы не уверены, что это так. Употребленное Феритером множественное число (mná sidhe) при отсутствии определенного артикля говорит скорее о том, что в этой поэме говорится просто о женщинах-сидах, хранительницах земли, которые приходят оплакивать уже умершего (!) потомка прежних королей, но не предвещают своими рыданиями его смерть. Но, строго говоря, уверенными в этом мы быть не можем, поскольку «запасливые торговцы» в поэме все же, видимо, воспринимают плач как знамение смерти, а не как констатацию смерти как уже свершившегося факта.

Необычайно интересно в данной связи свидетельство из фольклорного источника (рассказ, записанный примерно в 1936–1937 гг. в том же районе графства Кэрри):

«Старинный род Хуссах жил с давних времен возле Дингла, и когда кто-то из них умирал, банши начинала рыдать и шла так через Дингл. И вот, когда один из них был уже близок к смерти, среди ночи все они услышали, как рыдает банши. А тогда в Дингле на Джон-стрит было много таких маленьких домиков, в них жили разные торговцы. И вот они услышали ее, и все испугались. В каждом доме начали переговариваться, говорить, что, мол, кто-то из них должен скоро умереть. А банши знала, что это были за люди. И тогда плач замер, и она им сказала:

Слушайте, слушайте, запасливые торговцы,

Нет опасности для вас, но это они должны бояться,

Не оплакивает совсем банши (людей) вашего сорта!

(Níor chaoin bean sí riabh ‘úr sórtsa.)

И опять она начала рыдать, а на следующее утро узнали, что умер человек из рода Хуссах» (Βéaloideas, 9, 1940, p. 276–77).

Замена множественного числа на единственное (потребовавшая для сохранения метрики даже вставки слова riabh – прежде, раньше, совсем и прочее) кажется нам не случайной. За этим, видимо, стоит сложный процесс того, что может быть названо «кристаллизацией» фольклорного (мифологического) образа, то есть – постепенное соединение первичных функций персонажа и его вторичных признаков (в нашей терминологии – «вторичная атрибутика»). Более того, мы полагаем, что именно в период, отделяющий написание поэмы Феритера от относительно сложившейся фольклорной традиции (то есть, видимо, примерно – начало XIX в.) и произошло осознание и осмысление и собственно «первичной функции» банши