Магия кельтов: судьба и смерть - Татьяна Андреевна Михайлова

в реке, которая протекает как раз под вашим окном. Право, я не подумала об этом, когда поселила вас здесь, но ведь это лучшая комната в доме!» Мы ничего не сказали ей в ответ, но вскоре поспешили уехать (Briggs, p. 14–15).

Можем ли мы с уверенностью говорить о том, что описанный призрак женщины в белом является именно банши? Видимо, все же нет, хотя в данном случае явно наличествуют такие необходимые для этого персонажа признаки как предвещение близкой смерти и причастности к определенному (знатному) роду, то есть строго выполняются все необходимые для «текста банши» условия. Но исполнение этих условий не выходит, так сказать, за рамки «основных членов предложения» (весть – предикат, призрак женщины – субъект, представитель знатного рода – объект). Не выполняются при этом «обстоятельства образа действия» – стоны и рыдания, которые, как нам кажется, в комплексе банши играют очень важную роль. Скорее, это всего лишь еще один рассказ о привидениях, которых немало было и в Англии, но, возможно – позднее (вспомним, кстати, легенду о собаке Баскервилей). Отметим, что действие рассказа леди Фэншоу происходит также в XVII в., то есть в тот период, когда, возможно, образ банши еще не был полностью сформирован во всей совокупности его признаков, но явно уже начал систематизироваться, втягивая в свой «стрим» разного рода былички, повествующие как о женских призраках, так и о предвещении смерти.

Как совершенно справедливо отмечает П. Лайсафт (с. 17), XVII–XVIII вв. были для Ирландии во многом переломной эпохой, временем, когда «старая знать» утратила свои былые привилегии, когда прекратили свое существование школы бардов, некогда воспевавших королей, когда на землях прежних ирландских лордов появились новые владельцы. Тема банши, своими рыданиями не только предвещающей смерть, но и отделяющей истинных потомков королей от «нуворишей», как она полагает, сформировалась именно тогда.

Именно в тот период произошли и определенные социальные перемещения в обществе, вызвавшие, называя вещи своими именами, обнищание достаточно больших групп населения, вторичную их, так сказать, «пейзанизацию», откуда – и новые мотивы в системе фольклорных верований. Тогда же, кстати, сформировался и новый «литературный мотив» – образ Ирландии как женщины, ждущей жениха-спасителя, который освободит ее от ига завоевателей. Причем тогда же начался процесс вторичной персонификации страны: к уже известным женским божествам Банбе, Фодле и Эриу, описанным в «Книге захватов Ирландии» и в своем триединстве олицетворявшим Ирландию и дававшим ей бытие в истории через имя, добавилось несколько новых фигур. Так, Ирландия стала называться и Черной Розочкой, и Шилой Ни Хайра, и Кэтлин, дочерью Хулиэна. Эротическая тема часто звучит в стихах подобного рода достаточно откровенно, поскольку сама земля в них сравнивается обычно с женой, лишенной семени законного супруга, или с матерью, чья грудь иссохла и не может напоить своих сыновей. Сравним, например, у поэта Шахруна Кейтина (1580–1644):

О Фодла, позор тебе, что отныне гордым Миля сынам

Ты плоть свою не даешь, и что чужие уста

Приникли к твоим сосцам, а груди пусты и сухи,

Ни капли в них не осталось…

(An Duanaire, 1981, p. 84).

Образ этой символической «женщины-земли» двойственен – прекрасная девушка и старуха (также развитие данной темы в связи с началом национально-освободительного движения и борьбы за возрождение национальной культуры: в пьесе В. Б. Йейтса «Кэтлин, дочь Хулиэна» описано, как в день свадьбы к жениху является старуха-девушка, призывающая его не идти в церковь, а примкнуть к восстанию против англичан; в поэзии Патрика Пирса образ прекрасной женщины, зовущей к гибели за родину, звучит еще более отчетливо). То есть эротический зов подобной женщины обычно оказывался и предвестием смерти.

Но, что также важно для нас, оформленный в литературной среде XVI–XVII вв., этот образ быстро стал достоянием фольклора и довольно часто встречался в народных балладах. Именно тогда, как мы полагаем, «пошла в народ» и банши, изменив при этом и облик свой и свои основные задачи.

Что же делала она до этого? А точнее – они? Если сконцентрироваться на имени (обозначении) этого персонажа и на том, что его главной функцией является оповещение о близкой смерти при помощи особого плача (что можно в принципе сформулировать и как оплакивание до смерти), то, как отмечено и в книге П. Лайсафт, непосредственными предшественницами банши должны быть названы «сто пятьдесят женщин» из саги «Похищение стад Фроеха» (Саги об уладах, 2004, с. 226). Именно там впервые и фигурирует слово «банши» (естественно – еще в значении «женщина из Сида»), причем основной функцией названного так персонажа оказывается именно оплакивание:

…Вдруг все услышали плач и стенания, разносившиеся над Круаханом, и увидели трижды пятьдесят женщин в пурпурных одеяниях с серебряными браслетами на запястьях и зелеными уборами на головах. Послали к тем женщинам людей узнать, кого они оплакивают. «Фроеха, сына Идата, – отвечали женщины, – юного любимца королей сидов Ирландии». Между тем и сам Фроех услышал тот плач. «Уведите меня отсюда, – сказал он, – ибо это плач моей матери и женщин Боанн». Тогда подняли его и отнесли к женщинам, а те окружили Фроеха и увели в Сид Круахан. На другой же день к вечеру предстало перед людьми Круахана чудесное зрелище – вышел из сида Фроех, а с ним пятьдесят женщин. Был Фроех здоров, как и прежде, без следа недуга иль порчи. <…> С той поры и знают ирландские музыканты «Плач женщин из сидов» (в оригинале – golgaire ban…síde TBF, 10, p. 249).

Эпизод этот достаточно сложен для интерпретации. Видимо, речь в нем идет о символической смерти героя, после которой он оказывается способным совершить требуемые от него подвиги и затем вступить в брак (естественно – с дочерью враждебного ему короля). Но брак этот так и остается не заключенным, кроме того, в эпизоде «посещения сида», после которого Фроех вновь вернулся к людям, строго говоря, ничего не говорится о смерти. И мы так и не знаем, ни как «на самом деле» интерпретировался его «уход в сид» на уровне сюжетном, ни как понимал его нарратор, ни как этот эпизод вообще возник, к чему он восходил (и, возможно, какое дополнительное влияние античной традиции он мог на себе испытать). Данный подход, как мы понимаем, выглядит крайне, если не нарочито, наивным, поскольку, естественно, ни о каком «на самом деле» в тексте саги речь идти не может. И все же, как нам кажется, сформулированный в свое время А. В. Подосиновым «тройственный» подход к анализу библейского текста может быть применен (и, естественно, уже широко применяется) практически к любому древнему тексту, прошедшему в