Я — сын палача. Воспоминания - Валерий Борисович Родос

Я был жалок, блеял что-то едва ли не про космическое вторжение и от страха нащупал-таки недостаточную для жизни соломинку.

— Никто, включая идеологов марксизма, не может утверждать, что опасность атомной мировой войны исчезла. А в огне атомной войны естественнонаучные законы полностью сохраняются и выполняются, а социальные законы сгорают…

Казимирыч долго испытующе смотрел на меня.

На меня было жалко смотреть.

— Ну хорошо, зачет.

Гораздо позже, на старших курсах, а может я уже был в аспирантуре, Казимирыч поймал меня и увел в кабинет заведующего кафедрой, усадил, а это редко бывало, обычно разговоры на кафедре ведутся стоя, и задал свой очередной вопрос в лоб. Я не могу припомнить и десятой части тех прямых вопросов, которые он мне задавал. Честное слово, хочется сказать и думать, что он делал так потому, что испытывал ко мне, именно ко мне некое доверие. Но скорее это характеризует не теплоту наших отношений, а лично его. Затворник, трудоголик, он был вынужден иногда задавать вопросы, помогающие ему лучше соотнестись с реальностью, не очень-то руководствуясь деликатностью.

— Валерий, вы ведь читали Гегеля? Вы его хорошо понимаете?

Это был не наш предмет, завалить меня по ответу он не мог. Но что сказать?

Хорошо, по-моему, знал и понимал Гегеля Ильенков, Лекторский, умница и многознайка Швырев и еще тот же светлой памяти Дмитрий Иванович.

У нас на курсе был некий Гера, не светлого ума человек, который просто рехнулся на Гегеле. Мы с другом Валеркой Меськовым специально ходили в его группу, когда там были занятия по Гегелю. Кайф словить. Стоило преподавателю задать вопрос по Гегелю, вся группа обращалась к Гере. Как к единственному защитнику и как к клоуну, который может и обязан повеселить. Гера как бы нехотя, вяло, вставал, шел к доске и запускал тирады, набранные гегелевской терминологией. Где-то у Бабеля встречается мысль, что деепричастие портит, а два деепричастия губят любую фразу. В трудах Гегеля мы нашли предложение, в котором от точки до точки содержалось двадцать три деепричастия. А в нормальном, рядовом для него — по десятку. Не только понять, но и дочитать до конца эти фразы было трудно. Правда, это перевод. Не считал, по сколько причастий и деепричастий в одно предложение закручивал Гера, после третьего-четвертого слова его речь уже никто не понимал. Птичий щебет.

Как-то он у доски распевал рулады на гегелевский мотив, студенты, в том числе и добровольцы, как мы с Меськовым, «угорали», как теперь говорят, а апоплексичный по виду Швырев, пуча глаза, вслушивался в деепричастную Герину пургу. В какой-то момент он пружинно отошел от окна к доске и, астматически задыхаясь, сказал:

— Я вообще-то не слишком понимаю, что вы говорите (о-о-о! Сам Швырев не дотягивает до высоты, на которую взлетает Гера…), но вот последний кусок, мне кажется, я понял. Вы ведь хотите сказать…

И он достаточно ясно, в простых словах, без обилия оборотов высказал какую-то не простую, но тем не менее постижимую мысль. Пока он говорил, наступила пора для Геры набираться апоплексии. Он на глазах раздувался, челюсть отвисала, глаза лезли из орбит…

— Я вас правильно понял? — вежливо спросил Швырев.

Гера несколько раз широко открыл и закрыл рот, уже не как птичка, а как рыба, и сказал треснувшим от волнения голосом:

— Да! Можно сказать и так. Но все же лучше говорить об этом, как я.

И запееееел…

Я, лично я старался Гегеля вообще не читать. Я попробовал, но перспектива, которая предо мной открылась: или я со своим каким ни есть умом, или я с ума сошедший, заставила меня закрыть том и навеки сдать его.

Вот именно это в самой не самообличительной форме я и ответил Е. К. Он смотрел не на меня, а в стол. Выдержав паузу, он сказал:

— В школе мне предметы давались легко. Грамматика, история, литература. Но особенно математика. Я даже удивлялся заданиям вроде: «докажите теорему».

Чего же ее доказывать, если это очевидно. Может быть, потому я и логикой стал заниматься, чтобы разобраться, зачем доказывать и как это надо делать. Да…

А потом я взялся читать Гегеля. Мне уже говорили, что это необыкновенно трудно. Но трудностей я не боялся, в умственных способностях своих не сомневался — разберусь. Бумагу разложил, ручки и решил, что не сдвинусь ко второй фразе, пока не распойму первую. И как застрял! Несколько дней с одним предложением мучался, на слоги слова разбирал. Нарушил свое правило, перешел к следующему, следующему, может, думаю, постепенно, от общего к частному всем и овладею. Но через год большого, поверьте мне, Валерий, упорного труда я пришел к выводу, что один из нас идиот. Конечно, Гегель всемирно известный философ, величина, но если вопрос стоит именно так, что один и только один из нас идиот, то уверяю вас, что это не я.

Есть масса людей, которым трудно дается математика, я слышал, что и у самого Гегеля успехи в этой науке были более чем скромные. Ничего страшного, другой склад ума. Даже можно сказать, не склад, а сарай. И среди них есть такие, которых можно обучить некоему птичьему языку (ага! Щебет). Их фразы составлены с учетом грамматики языка и, если не пытаться вникнуть в их смысл, выглядят разумными. Можно сказать, что на этом языке можно даже общаться. Не передавать информацию, конечно, но вот как птички на птичьем базаре: я жив, я жив, я здесь, я здесь…

Выдумав эту гипотезу, я решил ее проверить.

Тут на факультете когда-то, вы, Валерий, не застали, подобные птички просто-таки господствовали, и я, признаться, в их обществе чувствовал себя неуютно. Но как-то, находясь между ними и слушая их поочередные трели:

— Но ведь в начальный период становления некоей сущности убывание ее угасания становится самодостаточным, чтобы полностью отрицать саму идею поглощения появления или возникновения…

А другой ему так же и отвечает.

Тогда я набрался храбрости и тоже ввязался в разговор мудрецов. Не задумываясь о смысле, я переставил эти же слова и сморозил что-то вроде:

— А я полагаю, что полнота отрицания самой идеи возникновения опосредуется в своем становлении в форме утверждения убывания угасания идеи рождения и перерождения…

После этих моих слов воцарилась тишина. Надолго. Потом самый мудрый, обращаясь уже лично ко мне, сказал доверительно:

— Но ведь это мы находим у самого Гегеля, который говорил… — и опять запустил в меня фразой из десяти — пятнадцати этих же слов в новой для меня перестановке.

Но тут уж я был готов. Для разгона