Я — сын палача. Воспоминания - Валерий Борисович Родос

сделал вид, что фраза заставила меня задуматься, согласился с говорившим, а разогнавшись, запустил в него конструкцию слов, наверное, из сорока, там, по-моему были повторы, опыта-то у меня не было, но они прямо-таки отшатнулись. Мы еще пару раз обменялись трелями и расстались с уважением друг к другу.

После этого еще долго мне с разных сторон говорили, что эти птицеязыкие между собой полагают меня своим, даже и большим, самобытным специалистом, скрывающим за непостижимой для них логикой свое подлинное пристрастие.

На старших курсах и в аспирантуре мы иногда со всей кафедрой ездили на конференции, и я нередко попадал с Евгением Казимировичем в один двойной номер[20]. Он не возражал, и мы с ним после банкетных возлияний иногда по полночи не спали, разговаривали, беседовали за жисть.

— Вы знаете, Валерий, семья полностью отгородила меня от жизни. Живем в МГУ[21], за последние лет десять, а то, может быть, и пятнадцать-двадцать, я ни разу не ходил ни за чем ни в один магазин, не знаю, как они выглядят, что продается, сколько стоит.

Практически я и людей-то не вижу. Обычных нормальных людей. Ну понятно, семья. А все другие — это какие-то особые люди: профессора, доценты, аспиранты, студенты, — народом не назовешь. Особый народ. Особые разговоры, другие проблемы.

Я не вижу, но догадываюсь, что в стране идут какие-то процессы, я бы сказал — негативные. У нас же много студентов учатся из стран Африки, Азии, Южной Америки. Как правило, коммунисты. У многих близкие родственники за убеждения погибли или сидят в тюрьмах. Они приезжают к нам прямо-таки оголтелыми, чуть не в драку лезут за коммунистические идеалы. У меня был эпизод, когда после экзаменационного разговора с таким студентом, он на меня пожаловался в партком. На мой ревизионизм, оппортунизм, отзовизм, меньшевизм.

Дело даже слушать не стали. Меня тут хорошо знают («лучше не связываться», — успел мысленно вставить я), трудности перевода…

Но я не об этом.

Оказалось, что они такие идейные только когда приезжают, на первом курсе, а к последним курсам они в чем-то разубеждаются, разуверяются, подают заявление о выходе из компартии. Это же скандал. Вышестоящие партийные организации в гневе и недоумении. Приезжают посланцы братских партий, приезжают уже убежденными, хотят стать еще и грамотными, а вдруг все рушится…

В чем причина?

Мухаммед Али

Я эту проблему знал и рассказал ему о Мухаммеде Али, которого знал хорошо.

Мы только-только разместились на первом курсе в комнате общежития на Ломоносовском проспекте. И в нашу комнату на четверых подселили негра. Невысокий, стройный, даже худенький, ярко-коричневого лоснящегося цвета, но с европейскими чертами лица, тонкие губы и нос. Пальцы у него исключительно тонкие и длинные и, когда он держал сигарету, заметно и далеко загибались назад. Когда кто-то случайно и в уважительном тоне назвал его негром, он взорвался:

— Вы ничего не понимаете. Увидите темнокожего человека и орете: негр! Но это другая раса. Я не негроид, посмотрите на мои пальцы, нос, губы, я — араб. Кожа у меня темная, это часто у арабов, но я не негр, запомните: я — араб.

Он представился — Мухаммед Али. Это был псевдоним. Под этим именем он укрылся от суданских властей. Настоящего его имени я не запомнил. Он выглядел молодым, юным, но сказал, что за революционную деятельность был схвачен и три года просидел в камере суданской тюрьмы. В одной камере с первым секретарем коммунистической партии Судана (не помню имени). С таким учителем он стал совершенно беззаветным бойцом за коммунизм. Когда он вышел, его уже ждали новые документы на имя Мухаммеда Али и рекомендация сокамерника в МГУ на философский факультет.

В те времена студенты уже шутили о политике и еще опасливо, но уже делились анекдотами. Шестидесятые годы. Вознесенский, Евтушенко, Ахмадуллина, Окуджава…

Но если кто-то по неосторожности шутил так при суданце, глаза Мухаммеда заплывали кровью, он сжимал свои крошечные кулаки и орал:

— Мой отец погиб, мои братья до сих пор в тюрьме, весь мир смотрит на вас, на СССР, как на единственную, но великую надежду, а вы смеете…

Уже через месяц Мухаммед Али за свои огромные политические заслуги был избран главой общеарабского землячества в Москве, и в нашей комнате едва ли не ежедневно стали собираться комитетчики. Конфиденциальность была полной, ну кто знает по-арабски? А выступал почти всегда Мухаммед. Вообще, из всего, что эти люди говорили за столом, более половины всегда говорил он.

Во время речи у него глаза наливались кровью, потому что он не негр, а араб.

Я попросился, чтобы меня перевели в другую комнату. Наши отношения с Мухаммедом замерли, мы отдалились, он специализировался на отделении научного коммунизма, враждебном логике да и находящемся в другом конце длиннейшего коридора.

Он был на втором курсе, когда мы случайно встретились в городе, и он, чуть-чуть секретничая, сказал:

— Когда мы сделаем революцию у нас в Судане, мы мавзолеев строить не будем.

Кррррамола! Я был поражен. И сказал ему:

— Ну, Мухаммедка, далеко ты ушел от тех настроений, с которыми приехал.

— Да, — серьезно согласился он, — далеко.

На четвертом курсе при такой же случайной встрече он рассказал мне, что в качестве темы курсовой работы выбрал «Философский анализ преимуществ мусульманства перед христианством».

Я обалдел. Ну революционер.

— И в чем же это преимущество?

— В единобожии. Христианство со своим триединством — это вариант язычества.

— А евреи?

Не буду рассказывать, как суданец пытался покончить жизнь самоубийством — влюбился и выпал или выпрыгнул из окна на пятом этаже общежития. Защемил нерв, месяца два хромал.

Последний раз мы встретились с Мухаммедом, когда были уже на пятом курсе, и было это рядом со станцией метро «Библиотека Ленина», домом Пашкова. Теперь это вход на станцию «Боровицкая». Он, дрожа от гордости, открыл специальную папку и показал мне официальную бумаг)'.

Пожалуй, что я никогда в жизни не видел столь пышной бумаги. Сама толстая, как бы плетеная, золотое тиснение, несколько роскошных, как бархатных, сургучовых печатей.

То есть вообще. Полный атас.

— Что это, Мухаммед? Где ты взял такую уникальную вещь?

— Валера! — пафосно начал араб. — Я тебя уважаю, я тебе скажу. Я полностью разочаровался в марксизме. И в ленинизме, и в коммунизме. В теории, в практике, в самой идее…

— Поздравляю, — просто сказал я и пожал его тонкую в кости арабскую руку.

— Я написал письмо главе нашего государства генералу Немейре. (Я уже слышал это имя от него же. Как имя злейшего, заклятого, ненавистного и