Я — сын палача. Воспоминания - Валерий Борисович Родос

— Ты, Родос, — странный специалист, других, как ты, не знаю. Ты не знаешь, даже не слышал об идеях, о которых уже два года говорит весь философский мир, у нас этим занимаются сотни, уже десяток пишет диссертации по этой теме. А еще через полгода ты становишься главным специалистом в стране по этой проблеме, так и не прочитав по ней ни одной статьи.

Я просто раньше и знать не знал об этой проблеме. Теперь, спасибо — узнал.

А зачем чужое читать? Надо самому подумать. И откроется.

И был еще один Светланин друг, о котором я не вспоминал лет тридцать и был уверен, что не вспомню ни имени, ни фамилии. Света мне его представила как оооочень. Или знает что-то такое растакое, или кого-то великого за руку, или чем-то таким занимается, как на Байконуре.

Я его и видел всего несколько раз. Скорей всего — два. И не разговаривал с ним. Он мне говорил:

— Я вас сейчас приведу…

— Я вас представлю…

— Вместе с ним вы будете…

И вдруг я вспомнил — его звали Яков. Или Яша. Но с фамилией, конечно, глухо. Я отдыхал от этой писанины, смотрел футбол, чемпионат мира, и фамилия выскочила сама: Капелюш. Яков Капелюш. Дождался окончания тайма и в «Яндекс». Да, это он, вот в книге Грушина о нем сказано как об одном из первопроходцев советской конкретной социологии. Его написанную уже книгу пустили под нож. Умер уже. Может, именно поэтому. Давно. В 1990 году.

Светлая память.

Яков привел меня в «Комсомольскую правду». О-го-го! В «Комсомольскую правду»!

Это почти как хомуты шить своими руками. Там только недавно открылся новый отдел — ИОМ. Институт общественного мнения. Заведовал этим отделом Ервант Григорянц. Заведовал, деньги получал, но в дела не вмешивался. Об этом Ерванте тогда говорили только с придыханием. Даже Малинин, когда я ему это имя назвал, был изумлен:

— Григорянц? Так вот он теперь где.

(Известность он приобрел еще в Одессе. Но я не в курсе. Что и за что. Однако тон был, вроде Григорянц, этот крупный… скажем… диссидент.)

А научное руководство в этом отделе осуществлял Борис Андреевич Грушин, один из самых первых советских конкретных социологов из той самой плеяды: Зиновьев, Грушин, Щедровицкий…

Мне стали платить какие-то мелкие деньги, выдали бляшку, что работаю в газете.

Анкеты были первые и потому мусорные. Главное, чтобы самый подозрительный не заметил крамолы.

Как ты проводишь отпуск?

Повысится ли качество твоего отпуска, если бы ты всегда отдыхал летом?

Улучшилось бы качество твоего отпуска, если бы отпускных денег было вдвое больше, чем сейчас?

Если бы самих дней отпуска было вдвое больше?

Вопросы, как минимум, наивные, а уж ответы меня просто поразили. Вовсе не 100 % «да». 100 % «да» только на выборах в Верховный Совет.

А тут чуть не половина именно что «нет».

«Я вообще не люблю жару, и даже если отпуск летом, уезжаю в горы кататься на лыжах». — Чукча, однако.

«Да при чем тут деньги? Если сам молодой и душа молодая, никакие деньги вообще не нужны». — Дурачок, попробовал бы, заметил бы разницу.

«Мы с друзьями своей компанией отпуск проводим столь интенсивный, что больше едва ли сможем». — «Дорогая мама, отдыхаю я хорошо, только устаю сильно».

Анкеты печатались на последней странице газеты. Ответы приходили тюками. В зависимости от количества тюков их частично, не вскрывая, выбрасывали (выборка). Может, там кто-то деньги прислал. Или свой гениальный стих, рассказ — все в мусор. Был ведь действительно такой случай, какой-то дед к своим ответам на анкету приложил письмо. Вернее, подколотых к ответам писем было довольно много, но не все были интересными, и читать их было вообще не обязательно. Но это я прочитал. Жуть, мрак! Вплоть до уголовщины, чудовищные факты, хуже тюрьмы. Беспредел. И приписка: я вам уже много раз писал, если и сейчас не ответите, остается только повесится.

Взял я это письмо, пошел в отдел писем. Только дверь открыл, мне уже кричат:

— Выбрасывай!

— Это же крик души. Жуть, уголовщина, беспредел!

— Выбрасывай. У нас своих, тех что в наш отдел приходят, мы даже вскрывать все не успеваем, так в конвертах и выбрасываем. А тут еще ты из другого отдела приносишь. И во всех, во всех ужас, несправедливость. Выбрасывай!

Что же — вешаться?

Социология, конкретная социология только начиналась в стране, буквально с нуля. Наверное, было много мелких ошибок и ляпов, не от небрежности, просто — в первый раз. Один такой крохотный ляп я исправил — мой личный вклад. Теперь уже все, наверное, знают, что к самой анкете, опросному листу прилагается объективна — анкетка с данными о том, кто заполняет анкету. Пол, возраст, образование, район страны, размер населенного пункта, в котором проживает заполняющий. Господи, сколько оговорок об отсутствии необходимости писать фамилию! Так вот, в графе возраст надо было, например, отметить галочкой, сколько тебе лет: до 16, от 16 до 25, от 25 до 40, от 40 до 65, от 65 до бесконечности или что-то вроде.

Я сказал Грушину, что нарушено логическое правило деления. Человек, которому 25 лет (а точно так же тот, которому 40, 65), может себя записать в список тех, кто от 16 до 25, а может в другой, где от 25 до 40, что логически недопустимо.

Грушин поблагодарил, сказал, что никогда больше. Ну что ж, вот и мои пять копеек.

Обсчитывать анкеты нанимали школьников. Оплата была копеечная, что-то вроде копейка за десять отработанных анкет. Летом все ушли в отпуск. Остался я и паренек один, ставший через пару лет студентом-философом. Он сказал мне, что никуда не едет, готов работать за всех, но ему необходимо заработать себе на фотоаппарат. Забирал анкеты для обработки килограммами, приносил обработанные, забирал новые кипы.

Мне дали право выписать ему зарплату по расценкам. Я и выписал. Получилось шестьдесят рублей. Зарплата. Не большая, нормальная.

Вызвал меня на допрос Ервант. Он орал на меня, не давал слова сказать. Так на меня даже на следствии не всегда орали. Вот смысл его речей:

— Как ты (пропущенный, проглоченный оскорбительный эпитет) мог заплатить ему шестьдесят рублей? Ты что (опять перехват воздуха на пропуск эпитетов), не понимаешь, что он пацан, школьник? Ну и что ж с того, что строго по расценкам? Дал бы ему десятку, он бы тебе руки целовал (я дал шестьдесят — не случилось). Думать надо было!