Я — сын палача. Воспоминания - Валерий Борисович Родос

— Ты ведь нашего соседа, Юру Ремизова, знаешь?

— Шахматиста сумасшедшего?

— Да не такой уж он и сумасшедший. Пока мы с тобой трепались, он на сей раз не партию анализировал, а слушал, о чем мы говорим. То есть сперва анализировал, а потом стал прислушиваться, и, как только ты вышел, он сказал:

— Когда я поступил в МГУ, я думал, что здесь одни гении. Ну гении не гении, но близко к тому, на улице таких не встретишь. Вот я уже год проучился — одно дубье. Тупицы безмозглые, безыдейные. Ни мыслей в голове нет и не было никогда, ни излагать даже то, что знает, не умеет. Поверите, за год я встретил только одного парня, который соответствует университетскому уровню в моем понимании. Это Коля Гольдберг, психолог с третьего курса. И вот этот, наш сосед — Валера Родос, который только что с вами разговаривал. Высокий класс. Этот — умница, и мысли есть, и сказать может, златоуст.

Я очень загордился, стал издалека с Ремизовым здороваться и присматриваться к Коле. Этого Колю я и раньше из самого большого далека знал, ходили о нем слухи, что продвинутый. Но ведь и я был отнюдь не в рядовых, а в авторитетных.

Коле, видимо, тоже об этом случае в именах доложили, и смотрю, он тоже ко мне начал принюхиваться. А к лету несколько неожиданно подошел и пригласил к себе, к отцу в квартиру, переночевать пару ночей, за одно и его родную Ригу посмотреть.

Мы тогда с Люсей были исключительно легки на подъем. В Крыму мы уезжали на Южный берег с палаткой и двадцатью пятью рублями на неделю. И нам казалось, что этого хватит, что этого на все хватит, что этого даже много. Правда, в столовых подворовывали еду. Пока один с подносом в очереди к кассе стоит, другой с подноса снимает и на стол ставит. К кассе на подносе оставалась только одна порция, за нее и платили. Но так ведь многие делали, не мы это и придумали.

Сели мы с Люсей в самый общий вагон и покатили в Вильнюс сначала, туда нас мой однокурсник пригласил, Альвидас Саменас.

О Литве, опять о национализме, очень даже есть о чем рассказать, но не в тему.

Оттуда в Ригу, с мыслью, что потом еще в Таллин без ночевки, когда еще придется.

Колин (Калмана) отец выглядел не совсем так, как привычные мне евреи. Почти старый, высокий, стройный, бровастый, волосы были черными, но уже более чем на половину поседели. Не скажу, что красивый, но, похоже, породистый. Адвокат в третьем поколении. Интеллигентный, высокообразованный еврей. Радио Израиля он слушал на иврите, на иврите не глушили. Хорошо разбирался в еврейской истории.

На столе закуска холостяка: колбаса, сыр.

— Выпьете рюмочку?

— С удовольствием.

По-моему, он удивился.

Пришел его друг, тоже известный в Риге адвокат, той же национальности, но полысее и покруглее. Русский, латышский, иврит, идиш, английский. Познакомились за руку, представились:

— Валерий Родос.

— Родос? Эта фамилия мне известна, и о-ди-о-зно. Был такой один из самых кровавых палачей в ведомстве Берии.

— Это мой отец.

Остановились жевать. Звук разорвавшейся в воздухе деликатности.

— Ну, сын за отца не отвечает…

— Почему же? Я ответил.

И вкратце рассказал о моих арестах и отсидках.

Оба адвоката смотрели на меня напряженно, видно было, что за такого отца мне еще мало дали.

В общем, дружественный ужин не удался.

— Нам уйти?

— Ну что вы, что вы, переночуйте.

Утречком мы ушли.

— Люся, может быть, надо было соврать? Что-нибудь вроде: мы даже родственники, дальние, троюродные через прадеда, мой дед даже видел того один раз…

— Нет, ты правильно сказал.

Как-то у нас на факультете выступал Любимов. Тот самый, с Таганки. Слава этого театра уже была звонкой и громкой, но пока еще местной — московские театралы-интеллектуалы. Имена артистов никому не были известны, никто из них еще не светился в кино. Широкая слава пришла быстро, но позже.

Любимов говорил о театре, о неизвестных нам пока артистах, о принципах работы. У него попросили перечислить главные удачи, он сказал, что настоящая реальная удача только одна — водонос в исполнении Золотухина в спектакле «Добрый человек из Сезуана». В конце он гостеприимно пригласил всех присутствующих, весь факультет к себе в театр.

И мы с Сашей Абрамовым пошли. Если кому-то невдомек, почему это именно мы пошли, почему Саша? Почему я? Надо начать писать (или читать) книгу заново.

Назначили себя полномочными, написали и подписали в деканате письмо-заявку на коллективное посещение и пошли.

Директор театра принял нас неприветливо. Не дослушал нашего рассказа о встрече с Любимовым:

— Ему легко — творческая личность! Ходит, раскланивается, слушает аплодисменты и приглашает. Приглашает! А я тут канцелярская крыса, мне куда его приглашения засунуть? Театр-то маленький (театр был очень маленький, не могу припомнить в Симферополе таких маленьких кинозалов. Разве что клубы). Там на всех афишах посмотрите, будете уходить: театр коллективных заявок не принимает.

А это у меня что?

Показал на метровую стопу бумаг у себе на столе.

— Заявки! Вот покажу: первая — от ЦК КПСС, могу я отказать? От Министерства обороны — танками раскатают, от посольства. Еще от посольства, от третьего, Министерство культуры — начальство. Ладно, давайте свою заявку, положу вот сюда, но рассчитывайте не очень-то.

А вот лично вам, за то, что пришли, не поленились, я по два билета дам, но без выбора — на сегодняшний спектакль.

Пока он говорил, ему почти непрерывно звонили:

— На завтра? На имя Джабраилова два билета? Записал. Пусть подходят к кассе администратора в шесть тридцать.

— На сегодня? Хмельницкому два билета? Записал. В кассе администратора в шесть тридцать.

Ясно, что наши друзья сшибли эти билеты и у Джабраилова, и у Хмельницкого. У тех еще будет, им один раз только позвонить.

Люся тут некоторое время работала в школе. Учила русскому языку. Всего два года и повезла свой класс в Россию — Санкт-Петербург, Москва. Ребят поселяли не в гостиницы, а разбирали по домам состоятельных людей. Там их старались удивить, кормили кашей с большим количеством масла, ведь кашу маслом не испортишь. А американские дети из крохотного городка с младенчества напуганы маслом — живой холестерин, они с ужасом рассказывали, как их заставляли это есть. Целая тарелка чего-то как блевота и на вкус, а сверху масло, масло. Хуже была только икра. Они в лицах, выражающих верх брезгливости и даже ужаса, рассказывали после поездки в своей школе, что такое