Век Вольтера - Уильям Джеймс Дюрант

тюрьме… Я не нахожу в себе достаточно постоянства, чтобы поддерживать эту мысль». Она и герцогиня де Ришелье заручились помощью титулованных женщин, чтобы добиться помилования. Хранитель печатей согласился отменить приказ об аресте, если Вольтер откажется от авторства книги; он прекрасно знал, что автор — Вольтер, но поддался на уловку; он был одним из череды правительственных чиновников, которые время от времени смягчали цензуру, глядя на нее сквозь пальцы. Вольтер с готовностью согласился отказаться от авторства; это была бы белая ложь, которую можно простить; кроме того, книга, от которой он должен был отречься, была распространена без его согласия. Герцогине д'Эгийон он написал:

Они говорят, что я должен отказаться. Очень охотно. Я заявлю, что Паскаль всегда прав;…что все священники кротки и бескорыстны;…что монахи не горды, не склонны к интригам и не смердят; что святая инквизиция — это триумф гуманности и терпимости».

Приказ об аресте был отменен, но с условием, что Вольтер должен оставаться на почтительном расстоянии от Парижа. Он переезжал из замка в замок вблизи границы и был радушно принят дворянами, которые были не слишком набожны и совсем не любили централизованную и абсолютную монархию. Он получил приглашение поселиться при голштинском дворе с пенсией в десять тысяч франков в год; он отказался. В июле он удалился в замок госпожи дю Шатле в Сирей в Шампани. Там, будучи платным гостем своей хозяйки и ее мужа, он вступил в самые счастливые годы своей жизни.

III. ИДИЛЛИЯ В КИРЕЕ: 1734–44 ГГ

Сегодня Сирей — это деревня с 230 жителями в департаменте Верхняя Марна на северо-востоке Франции, всего в нескольких милях от Лотарингии. Мадам Дени, племянница Вольтера, описала ее в 1738 году как «страшное уединение… в четырех лье от любого жилья, в стране, где видны только горы и невозделанная земля». Возможно, Вольтер любил это место за уединение — тихий уголок, где он мог изучать науки, писать историю и философию и быть забытым французским правительством или, если оно его преследовало, сбежать в часе езды в Лотарингию.

Замок был полуразрушенным реликтом XIII века, редко использовался Дю Шателье и уже давно был непригоден для цивилизованной жизни. Маркиз не имел ни интереса, ни средств для его ремонта; Вольтер одолжил ему на эти цели сорок тысяч франков под пять процентов годовых, которые маркизу не пришлось выплачивать. Несколько комнат были приведены в пригодное для жизни состояние; Вольтер переехал, приказал построить новое крыло и руководил восстановлением остальных. В ноябре маркиза прибыла с двумя сотнями посылок, пересмотрела ремонт Вольтера по своему вкусу и поселилась — та, которая провела большую часть своей взрослой жизни при дворе или рядом с ним, — чтобы жить в учебе и фанатичной преданности. Любезный маркиз оставался с ней и Вольтером, время от времени, до 1740 года, изящно придерживаясь отдельной квартиры и раздельного питания; после этого он проводил большую часть времени со своим полком. Франция удивлялась не столько покладистости мужа, сколько верности любовников.

В декабре мадам возвращается в Париж, посещает герцогиню де Ришелье в ее заточении и убеждает правительство отменить запрет на въезд Вольтера в столицу (2 марта 1735 года). Он приехал в Париж и пробыл там несколько недель со своей любовницей. Но прошлое преследовало его. Части его скандальной «Пюсель» ходили по рукам; он сам не мог удержаться, чтобы не зачитать друзьям пикантные отрывки; а теперь его антихристианское «Послание к Урании», написанное за пятнадцать лет до этого, было издано пиратским издателем. Он, конечно, отрицал свое авторство, но в нем были все признаки его стиля и мысли, и никто не поверил его отрицанию. Он снова бежал в Лотарингию, а затем осторожно вернулся в Сирей. Он получил косвенные заверения от правительства, что если он останется там и не будет больше обижаться, то к нему не будут приставать. К нему вернулась госпожа дю Шатле с дочерью, сыном и воспитателем; ее третий ребенок умер. Наконец-то начался этот философский медовый месяц.

У каждого из философов был отдельный номер, расположенный в противоположных концах замка. Комната Вольтера состояла из прихожей, кабинета-библиотеки и спальни. Стены были увешаны красными бархатными гобеленами или картинами; он собрал дорогую коллекцию, в том числе Тициана и нескольких Тениров; здесь же стояли статуи Венеры, Купидона и Геркулеса, а также большой портрет их нового друга — наследного принца Фридриха Прусского. В этих комнатах, по словам мадам де Граффиньи, царила такая чистота, что «можно было целовать пол». Апартаменты маркизы были выдержаны в другом вкусе: светло-желтые и бледно-голубые, с картинами Веронезе и Ватто, потолком с картинами, мраморным полом и сотней маленьких коробочек, флакончиков, колец, драгоценных камней и туалетных принадлежностей, валявшихся в ее прелестном будуаре. Между двумя апартаментами находился большой зал, оборудованный под лабораторию физики и химии, с воздушными насосами, термометрами, печами, тиглями, телескопом, микроскопами, призмами, компасами, весами. Было несколько комнат для гостей, не столь хорошо оборудованных. Несмотря на гобелены, лесные ветры все равно проникали сквозь щели, окна и двери; зимой требовалось тридцать шесть каминов, сжигавших по шесть шнуров дров в день, чтобы поддерживать в замке сносное тепло. Можно представить себе количество слуг. Добавьте театр, ведь Вольтер любил играть, особенно в собственных пьесах; маркиза, как он уверяет, была прекрасной актрисой; гости, воспитатель и слуги дополняли актерский состав. Иногда там пели оперы, поскольку мадам (по его же словам) обладала «божественным голосом». Кроме того, там устраивались кукольные представления и шоу волшебных фонарей, которые Вольтер сопровождал комментариями, изнурявшими компанию смехом.

Но игры были лишь эпизодом, а работа — распорядком дня. Влюбленные иногда сотрудничали в лаборатории, но обычно они работали в своих отдельных помещениях, почти не видя друг друга в течение дня, за исключением главного приема пищи, который наступал ближе к полудню. Маркиз уходил из-за стола еще до начала разговора; Вольтер тоже часто оставлял остальных развлекаться и уходил в свой кабинет. Там у него был свой серебряный сервиз, так как иногда он ел в одиночестве. Мы справедливо считаем его оживленным собеседником; он мог быть жизнью любого собрания; но он ненавидел светские беседы. «Это ужасно, — говорил он, — время, которое мы тратим на разговоры. Мы не должны терять