Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

В другой ситуации человек вознамерился стать чуть ли не вровень с Богом, а то и возвыситься над ним:

«Мы говорим: „Бог не мог создать мир без материи, ибо из ничего нельзя ничего создать“. Как! Разве бог вручил нам ключи своего могущества и открыл нам тайны его? Разве он обязался не выходить за пределы, поставленные нашей наукой? Допустим, о человек, что ты сумел заметить здесь на Земле некоторые следы его действий, — думаешь ли ты, что он применил при этом все свои силы и воплотил в этом творении все свои помыслы, что он исчерпал при этом все формы? Ты видишь в лучшем случае только устройство и порядки того крохотного мирка, в котором живешь; но божественное могущество простирается бесконечно дальше его пределов; эта частица — ничто по сравнению с целым:

omnia cum caelo terraque marique

Nil sunt ad summam summai totius omnem[233].

Ты ссылаешься на местный закон, но не знаешь, каков закон всеобщий. Ты можешь связывать себя с тем, чему ты подчинен, но его ты не свяжешь; он тебе не собрат, не земляк или товарищ» (Там же, 458).

Третья ситуация, на которой остановил свое внимание Монтень, указывала на испорченного самомнением человека, возомнившего себя способным измерить бесконечность Бога своим аршином:

«Когда мы говорим, что для Бога бесчисленный ряд веков, как прошлых, так и будущих, только одно мгновение, что его благость, мудрость, могущество — то же самое, что и его сущность, то мы произносим слова, которых наш ум не понимает. И тем не менее наше самомнение побуждает нас мерить божество своим аршином. Отсюда проистекают все обманы и заблуждения, которыми охвачены люди, желающие свести к своим размерам и взвесить на своих весах существо, столь их превосходящее» (Там же, 462).

Молодой Толстой в рассказе «Люцерн» (1857) устами героя назвал человека «жалким червяком», а мир вокруг него «бесконечным океаном добра и зла», и всю вечно движущуюся материю герой подчинил Провидению. Оно властелин всего и вся.

В дальнейшем Толстой воссоздал десятки ситуаций, в которых человек выяснял свои отношения с Богом. Сам Толстой, как и Монтень, Богоборчеством не занимался. Его неверие в первой половине жизни носило поверхностный характер, и было бы неправильным сказать, что оно прошло через горнило сомнений. Отрицание Бога и даруемой им благодати не свойственно Льву Толстому. С годами же вера в Бога становилась сильнее, приобретала признаки искреннего служения Хозяину жизни, как часто называл Бога Толстой. Писатель был убежден, что Богом был ниспослан великий дар человечеству — потребность любить и быть любимым.

7. Разбор проблем взаимоотношений человека и Бога, само определение Бога и идея бессмертия зазвучали иначе в свете дерзкой мысли Монтеня о множестве миров:

«В случае же если существует множество миров, как полагали Демокрит, Эпикур и почти все философы, то откуда мы знаем, что принципы и законы нашего мира приложимы также и к другим мирам?» (Там же, 459).

О множестве миров во Вселенной думал и писал Лев Толстой, но ставил при этом другие акценты: познание иных миров Вселенной «нельзя понять», да и познание земного мира тоже ограничено; зато есть возможность познать самого себя, «свою бессмертную душу».

«Миру во все стороны нет конца и не может быть: как бы ни было что-нибудь далеко, за самым далеким есть еще более далекое. То же и во времени: нет миру ни начала, ни конца. За тем, что было тысячи лет назад, были еще тысячи и тысячи лет без конца. И потому ясно, что человеку никак нельзя понять, что такое вещественный мир теперь и что такое он был и что будет.

Что же может понять человек? А одно то, для чего не нужно ни места, ни времени, — свою душу» (45, 34).

8. В понимании мира и души человека первостепенное значение Монтень отводил разуму. Но он понимал и важность чувства в процессе познания:

«Всякое познание пролагает себе путь в нас через чувства — они наши господа» (Там же, 519).

Толстой практически целиком разделял эту позицию и считал, что «нарочно Богом сделано так, чтобы разум видел и не мог достигнуть и потребовал бы на помощь сердце» (53, 354).

9. Но для жизни человека и человечества важны не дефиниции разума и чувства, их степень сопряжения, не законы, устанавливаемые людьми, а «единая сущность божьих законов», запечатленных в Его слове.

«Как мы должны благодарить милостивого нашего создателя за то, что он освободил нашу религию от случайных и произвольных верований и основал ее на нерушимом фундаменте Его святого слова!

Действительно, что может преподать нам в этом случае философия? Следовать законам своей страны, иначе говоря — ввериться волнующемуся морю мнений каждого народа или государя, которые будут рисовать мне справедливость каждый по-своему и придавать ей разные обличия, в зависимости от того, как будут меняться их страсти? Такая изменчивость суждений не по мне. Что это за благо, которое я вчера видел в почете, но которое завтра уже не будет пользоваться им и которое переезд через какую-нибудь речку превращает в преступление? Что это за истина, которую ограничивают какие-нибудь горы и которая становится ложью для людей по ту сторону этих гор?» (Там же, 511–512).

Власть Святого Слова непреходяща, ибо само Слово получило «всеобщее признание», и это, по мысли Монтеня, «единственный показатель достоверности» (Там же, 512).

«И не только целый народ, — писал Монтень, — но и каждый отдельный человек воспринял бы как насилие или принуждение, если бы кто-нибудь захотел толкнуть его на действия, противоречащие этому закону» (Там же, 512).

Речь шла о незыблемости и абсолютной значимости Святого Слова. Оно одно всегда достоверно и глубоко религиозно в своей основе.

Для Толстого заповеди Христа содержали в себе извечный смысл. Исполнение их — процесс бесконечный, столь же бесконечный, как и степень понимания того, как следовать им в реальной жизни. Для него они являли собой не догму, а предмет постоянного духовного совершенствования, и Христос воплотил их в жизни, став недосягаемым Идеалом для человека и всего человечества.

10. Толстой отчеркнул большой фрагмент финальной части главы, в котором Монтень подвел итог своим раздумьям о Бытии, Времени, Боге.

Мишель де Монтень