Судьба животных. О лошадях, апокалипсисе и живописи как пророчестве - Морган Мейс

человек — он и в мире, но при этом одновременно и не вполне от мира, что человек является и самим собой — отчетливо проявленной единицей наделенной индивидуальностью этости, но является также и всем, что он есть тотальность, и что каждое из мгновений чьего-либо конкретного бытия — это часть и частица от бытия всецелого, и что человек может жить в таком режиме, воспринимать в таком режиме и жизнь, и себя, проживать то, и другое, покориться этим ошеломляющим истинам и осознаниям, держать очи отверстыми — по-настоящему и подлинно отверстыми всему тому, что действительно реально, а это истина и действительность, которые не по ту сторону реального мира, не за его пределами, ибо истина эта сокрыта прямо здесь на виду — и всякий может ее увидеть, если позволит себе увидеть ее, если оставит страх и то оскудение, что просачивается во всякую жизнь и тяготит ее, затягивая в бессмысленный будто бы мир, будто бы это не престранная и самая что ни есть личностедробящая данность — попросту иметь дело с собственным же присутствием как с бытием-здесь-и-сейчас, и это вдохновляющее качество жизни как человека подлинно живого и пробужденного — подернуто, задавлено и притуплено страхом перед жизнью, естественным нежеланием прямо сейчас увидеть предельную странность конкретного и вообще любого мгновения — страхом, что неизбежно ведет к подавлению жизни, забвению жизни, ее упорядочиванию и, наконец, — к забыванию самого факта этого забывания, к убожеству, оскудению, ограниченности и расчлененности нашего повседневного опыта, так что эта громадность, чистая из-опытная громадность того, что мы реально живы и реально же можем в любое мгновение умереть, — она затуманивается, так что мы укрываем себя и других в подавляюще-приглушенном слое обыденности, который становится, так сказать, защитным покрытием, и вот с его помощью мы подавляем мощь и громадность подлинной истины нашего бытия-здесь-и-сейчас, и в этом — задача искусства, как его всеми фибрами души понимал Франц Марк, задача искусства — это защитное покрытие снять, пронзить слои забывания и вернуть нас (как бы мы ни вопили и ни брыкались) к подлинной реальности того, чтобы быть вот таким существом, которое есть не только лишь груда плоти, но и geistig присутствие — сияющий луч, рассекающий пространство и время, чтобы высветить одну точку — прямо здесь и сейчас — и обратить эту точку того, что в ином случае было бы лишь, так сказать, бытием-in-potentia — обратить эту точку бытия-in-potentia в бытие-этим, и написать это превращение в цвете, написать всецелую истину подлинного ви́дения — того, чтобы подлинно и по-настоящему были отверсты очи, — в этом был целиком весь смысл, вся задача Франца Марка в искусстве и в жизни — или, по крайней мере, ему так казалось.

Как минимум в этом можно к нему отнестись всерьез.

XII. По причине, возможно, как-то связанной с лошадьми, поговорим об Эдгаре Дега

В общем, «Судьба животных» — такая картина, что на нее нам придется смотреть иначе, чем мы могли бы смотреть, скажем, на картину Дега. Не то чтобы у Дега никаких уровней смысла, уровней ви́дения не было вовсе. Они у него, безусловно, есть. Но Дега не стремился пронзить поле зрения так, как стремился пронзить поле зрения Марк. Можно сказать, что Дега показывал нам, как видит мир сам, — и делал это весьма утонченно и с немалым изяществом. Он показывал нам, как смотреть, учил воспринимать мир с изящной отстраненностью культурного человека. Он подводил нас к определенным позициям, определенным образцам восприятия. «Искусство, — сказал однажды Эдгар Дега, — есть не то, что видишь сам, а то, что заставляешь видеть других». Следовательно, как художник Дега был вроде учителя. Он — провожатый (и превосходнейший) в царство ви́дения. И если уж взять Дега в провожатые, то царство это может быть царством огромной чувствительности и огромной же утонченности.

Однако же та идея, что само ви́дение — в своем роде тупик, и что подлинная задача живописи — увести по ту сторону от того, как мы смотрим глазами, и заставить смотреть нашим Geist, чрез духовное бытие, — такая мысль была бы для Дега перебором. Это уже заход на территорию мистицизма, а для Дега мистицизм — это мистификация. Дега был совершенной противоположностью мистику, поскольку был буржуа высшей пробы — звучит это как оскорбление, но ни в коей мере таковым не является. Сам Дега принял бы это за комплимент и оценил бы по достоинству. Быть буржуа высшей пробы, держаться всего, что из этого следует, вести себя на манер буржуа — для этого нужна в своем роде глубинная честность. Принять все сопутствующие буржуазному мировоззрению предрассудки и допущения, взвалить на себя их как бремя и обязательство — в таком предприятии есть даже некое благородство, ради этого предприятия придется пожертвовать многими из иных аспектов человеческой жизни. Этой всеобъемлющей буржуазности придется покорить все свое существо — и именно эту задачу, по сути, и берет на себя Дега.

Дега я припомнил по той причине, что тот неровно дышал к лошадям и посвятил им немало картин. Дега вообще хорошо понимал животных, но особенно хорошо понимал лошадей. Эдгара Дега и Франца Марка как художников сближает по меньшей мере это. Но кроме биологической принадлежности, у зверей на картине Дега и зверей на картине Марка ничего общего нет. Лошади у Дега — существа в основе своей прирученные. Принадлежащие цивилизации. Лошади без седла, узды и остальных атрибутов своей одомашненности на картинах Дега появляются редко. На карандашных рисунках Дега, нужно отметить, лошади порой изображены-таки в состоянии диком и неприрученном. Но так он лишь разбирался с анатомией и физическим строением лошадей, и именно с целью — единственной целью — писать картины, где люди ездят на них верхом (на скáчках, при игре в поло) или же запрягают во всякие там кареты и двуколки.

Эдгар Дега был отнюдь не дурак. Он был, как уже отмечалось, человек в высшей мере чувствительный. Он отдавал себе отчет в том, что интерес лошадей с художественной точки зрения состоит, так сказать, в напряжении между громадностью присущей этому зверю могучей силы — и «обузданием», равно буквальным и образным, этой могучей силы ради человеческой культивации. Динамичность картин с лошадьми у Дега — а динамичность там исключительная — следует именно из благоговения Дега перед чистой мощью, обнаженной животностью лошади. Он узнаёт в лошади нечто древнее. Узнаёт первобытную силу, что заложена в лошадиные кости, жилы и мускулы. Он знает, что в таком