«…Сохрани мою печальную историю…» Блокадный дневник Лены Мухиной - Елена Владимировна Мухина

class="p1">Моя мама, моя любимая, бесценная мама. Тебя уже нет в живых. Как я могу пережить это. Сердце надрывается. Так вот он, первый удар, который наносит мне судьба. Я вся дрожу. Мне страшно. Я сейчас побегу к Тамаре.

Мне хочется бежать к Вовке. Я не хочу оставаться дома. Мне все противно.

* * *

Немцы заняли Днепропетровск[51]. Говорят, они подходят к Гатчине. У нас в городе строятся ДОТы[52]. Ленинград превращается в крепость.

Как бы я хотела иметь любимого, чтоб в это грозное время мы дали бы друг другу клятвы, что, если останемся живы, через несколько лет соединим свои жизни навсегда.

О, лишенько! Как мне больно. Теперь, когда нет на свете родной мамы, мне так [хочется?], чтоб меня любили.

Как мне больно. Я все трясусь. Так вот он, первый удар. Мне еще только 16 лет, и я уже получила первый удар. А что мне дальше готовит судьба. Не знаю.

Тысячи людей гибнут на фронте, и среди них есть 16-тилетние мальчики, мои ровесники.

Сегодня по новому приказу Ворошилова я ограждена от спецработ[53]. Потому что мне 16 лет, а по новому закону на спецработы привлекаются девушки с 18-тилетнего возраста, а юноши с 16-тилетнего возраста. Сегодня ко мне пришла Тамара, мы с ней хорошо провели время. Она мне рассказала много интересного. Потом я читала вслух рассказ Тургенева «Собака».

Теперь из воспоминаний о прошлом:

Как-то раз, уже вечером, кто-то ворвался к нам в комнату и закричал:

– Ребята, смотрите, самолеты горят!

Мы, понятно, все выскочили. Смотрим, впереди, в поле, пылают три гигантских костра и густой черный дым поднимается вверх. Это действительно горели 3 самолета. Как потом оказалось, один из них – наш истребитель, 2 другие – немецкие бомбардировщики. Целую ночь пылали эти три необыкновенных костра. И еще утром слегка дымились их останки. Так кончилось наше спокойствие. А дня через 4 мы уже привыкли ко всему: над нашими головами происходили воздушные бои, как бешеные крутились самолеты, на разные лады трещали пулеметные очереди. Над нашими головами со свистом проносятся снаряды зениток, и видно, как они разрываются в вышине: сперва огненная вспышка, а потом белое легкое облачко, очень похожее на раскрытый парашют. Потом это облачко постепенно растаивает. Зенитки стреляют на разные лады: одни грохочут, другие рявкают, третьи бухают. Иногда начинается такой концерт зениток, что прямо страшно становится. Местность оглашается оглушительным громом и грохотом, это все пронизывает новый звук, высокий, пронзительный свист, это свистят снаряды. Бух, бух – фю-ють. Трах, бух – фю-ють. Бах, бух, бах – фю-ють.

И ко всему этому присоединяется едва слышный, но настойчивый и зловещий гул вражеских самолетов. Они едва видны, эти вражеские самолеты. Обыкновенно это маленькие белые точки в чистом голубом небе и черные точки на фоне облаков. Вот они, враги, 9 штук. Зенитки неистовствуют, а они летят, летят настойчиво, летят упорно, летят туда, где в голубой дымке раскинулся родной Ленинград. Неужели зенитки их не достают? Но нет. Вот девятка рассредотачивается на звенья. Они поворачивают в сторону, они забирают еще выше, они прячутся за облачка, они уходят к солнцу. Вдруг один из них стал отставать от своего звена, ясно слышно: мотор дает перебои, все ниже и ниже спускается он. Его обступили вспышки взрывов, на месте которых тотчас же появляются белые облачка. Вдруг за самолетом появилось серое облачко. Оно неотступно следует за ним.

– Загорелся, смотрите, загорелся! – кричат рядом.

– Где?

– Да вон, видишь серое облачко за ним.

– Вижу. Так это разве загорелся?

– Ну конечно.

Я опять ловлю глазами гибнущий самолет. Он спускается, хотя очень отлого, но спускается. Серое облачко увеличилось в размерах. Сейчас он плавно зайдет за холм. Но что это, он накренился и почти по вертикали исчез за холмом.

– Готово! – сказал кто-то.

* * *

Сейчас я буду писать из далекого прошлого. Когда я ездила с жактом на ст. Тарковичи, я проработала там три дня. Работали мы с 6-ти вечера до 6-ти утра. Как это было мучительно. Под конец я совершенно обессилевала. Сил хватало только-только, чтоб дотащиться домой. Мы еле держались на ногах, голова кружится. Целый день потом до 6-ти часов вечера лежали мы на голых досках совершенно обессилевшие. Мы так уставали, что не успевали набраться сил до новой работы. Да и где взять силы. Нас же почти не кормили. Первый день нам вообще ничего не дали. На второй день каждому дали по 100 гр. хлеба и часа в три котелок пшенной каши. Но что это была за каша. Хотя я была очень голодна, но я с трудом проглатывала ее, делая огромное усилие, чтобы меня не вырвало.

В этот же день к нам приплыла баржа с продуктами. И в 5 часов нам раздали по 50 гр. колбасы и по 100 гр. сыра и хлеба. На барже также продавали пирожки с мясом, консервы «горох с мясом» и большое-большое количество бутылок с лимонадом. Но это все на деньги.

Наступил 4 день моего копания. Я, как пришли с работы, улеглась на доски, завернулась в одеяло, и через минуту я уже спала мертвым сном. Потом я полупроснулась и слышу тихие голоса:

– Бригадир просил составить список 16-тилетних. Кажется, их домой собираются отсылать.

Какая-то женщина сказала: «Да, это было бы правильно. А то они совсем измучились, бедные».

Услышав это, я окончательно проснулась и приподнялась на локте. Зоя уже составляла список, в который внесли и меня. Я боялась первое время, что я сплю. Я не верила своим ушам. Я так боялась, что вдруг они раздумают отсылать нас домой. На всех нас смотрели с завистью.

– Девочки, какие вы счастливые, уезжаете, – говорили нам наперебой.

Особенно досадовала одна 17-тилетняя девушка: «Господи, почему мне не 16 лет».

– Дорогие, – говорила одна женщина, – а когда же мы увидим снова Ленинград. А может, и совсем не увидим.

Я лежала и думала. Неужели судьба надо мной смиловалась. Неужели я вырвусь из этого ада.

Пришел бригадир, никогда я его не забуду, это такой замечательный человек, так вот он к нам пришел и говорит, было уже около 6-ти:

– Вы, девочки, собирайте свои вещи и идите вот с этим списком к штабу, я потом к вам приду. А мы, – обратился он к остальным, – пойдем с вами, товарищи, на работу.

– Когда же мы-то поедем?

– Не знаю, ничего не знаю, товарищи. Только знаю одно, чем мы скорей сделаем, тем