Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

рамками этой группы как таковой. А если учесть, что в мировоззрении эмигрантского поэта, даже такого молодого, как Яша, сохранялся ещё и след приверженности идеям символистского жизнетворчества (успевшего собрать мрачную жатву – серию самоубийств в России преди постреволюционного времени), то понятно, какая атмосфера нагнеталась в

творческих кругах русской эмиграции этих лет.

Набоков, похоже, был единственным в своём поколении, кто был ей абсолютно не подвержен. В силу ли масштаба своего таланта и своей личности, своего эгоцентричного психотипа, интуиции которого он всегда следовал, своего «счастливейшего» детства, преисполненного родительской любви и понимания и давшего запас прочности на всю жизнь, своего образования и воспитания, своей, придуманной им, «счастливой» религии, – всего вместе и ещё чего-то, но

он всегда с неимоверным упрямством «шёл в ногу» только с самим собой, никакому влиянию «артельности» не поддаваясь, в непонятном и порой даже пугающем, – и многих отталкивающем – внутреннем одиночестве. Что только ни

говорили о нём в писательской среде… Как на наиболее близкое (за редкими

исключениями) к общему, ссылаются обычно на мнение Г. Газданова, призна-вавшего, что Сирин – писатель «настоящий» и «крупный», однако «в силу особенности чрезвычайно редкого вида его дарования», существующий «вне среды, вне страны, вне всего остального мира», – а, следовательно, «к молодой эми-3 Цит. по: Долинин А. Комментарий… С. 105.

1 ББ-РГ. С. 439.

340

грантской литературе Сирин не имеет никакого отношения».2 И это действительно было так, если принять за данность, что это литература, в которой «поколение, раздавленное историей, описывает свои предсмертные страдания».3

Набоков не только что сам в условиях эмиграции умудрился остаться

«вещью в себе», обнаружив стойкий иммунитет к симптомам маргинальной

девиантности, но, будучи гипертрофированным эгоцентриком, оказался неспособным понять природу страданий, подобных Яшиным, полагая их попросту сублимацией бездарностей, хотя социология маргинальной личности обя-зательности в такой связи не усматривает. Во всём виня отсутствие таланта и

склонность сваливать вину за собственные неудачи на внешние обстоятельства, автор такому же взгляду научил и Фёдора. Фёдору Константиновичу Годунову-Чердынцеву предназначалось ускоренными темпами пройти школу

жизни и творчества его сочинителя, дабы успеть реализовать свой талант и

стать счастливым до того, как тень «дуры-истории» (от которой писатель Сирин временно откупился в «Приглашении на казнь») сможет помешать ему

достичь этой цели.

Фёдор должен был стать исправленным и дополненным изданием биографии

молодого русского эмигрантского писателя Сирина, «метеора», которому скоро

суждено было исчезнуть где-то за Атлантическим океаном. Отчасти за выполне-ние этой задачи Яша Чернышевский должен был поплатиться ролью… даже не

антипода – для этого он слишком молод и мелок, – а некоего прискорбного примера очередной жертвы нездоровых поветрий, которые следовало обходить стороной.

Яша – считал Фёдор – как поэт был «очень хил; он не творил, он переби-вался поэзией, как перебивались тысячи интеллигентных юношей его типа», –

а такие, предрекает ему повествователь, «если не гибли они той или другой

более или менее геройской смертью – ничего общего не имевшей с русской

словесностью (курсив мой – Э.Г.), они в будущем отклонялись от литературы

совершенно и если выказывали в чём-либо талант, то уж в области науки или

службы, а не то попросту налаженной жизни».1 То есть Поэт (с большой буквы) – если он носитель настоящего таланта – предполагается непременно со-знающим ответственность за данный ему от природы ДАР, а значит, и самой

жизнью своей он должен дорожить, не растрачивая её на зряшные, пусть и

модные, но опасные увлечения и не рискуя ею ради каких-то других, посторонних целей.

2 Газданов Г. О молодой эмигрантской литературе / Современные записки. Кн.

60. С. 407-408.

3 Слоним М. Заметки об эмигрантской литературе / Воля России. 1931. № 7-9. Париж, С. 623.

1 Набоков В. Дар. С. 196.

341

И уже с этой презумпцией, подсказанной ему опытным автором, – нет сомнений, что за ней стоит максима самого Набокова, – Фёдор приступает к созданию образа Яши, поэзией лишь «перебивающегося» и как такового заслу-живающего подробной, на целую страницу инвективы: «О, эти Яшины тетради, полные ритмических ходов – треугольников да трапеций!» – так фиксируется подверженность юного поэта порочной, по мнению Набокова, системе

стихосложения Андрея Белого, следы которой имеются, однако, и у протагониста, а до него ею всерьёз увлекался сам автор. Впрочем, Яша не обходится

без подражания и многим другим (чем, по молодости, грешил и Фёдор, а до

него – и молодой Набоков). «Он в стихах, полных модных банальностей, вос-певал “горчайшую” любовь к России, – есенинскую осень, голубизну блоков-ских болот, снежок на торцах акмеизма и тот невский гранит, на котором едва

уж различим след пушкинского локтя».1

Фёдор во всё этом пассаже незримо присутствует, как бы подразумеваясь

способным преодолевать в себе Яшу, – постепенно, но последовательно осво-бождаясь от эпигонских проб и ошибок поэтической юности. И он продолжает –

в том же духе: «Эпитеты, у него жившие в гортани: “невероятный”, “хладный”

… жадно употребляемые молодыми поэтами его поколения … обман стиля