Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

символистскую жизнетворческую модель разрешения подобных конфликтов: он, Яша, «поэт предприятия», заблудившийся инфантильный пленник собственных фантазий, стал его лёгкой, предназначенной жертвой; она, Ольга Г., вульгарное подобие «femme fatale»,

«бездельная» и, к тому же, «с угрюмым норовцом», дело себе таки придумала: порешить сразу всех троих, да как-то не вышло, а вышли – двое, сухими из

воды.

3 Там же. С. 208.

4 Долинин А. Двойное время у Набокова // Истинная жизнь… С. 431.

1 Набоков В. Дар. С. 207.

348

Но почему-то ведь казалось иногда рассказчику, «что не так уж ненор-мальна была Яшина страсть, – что его волнение было в конце концов весьма

сходно с волнением не одного русского юноши середины прошлого века, тре-петавшего от счастья, когда, вскинув шёлковые ресницы, наставник с матовым

челом, будущий вождь, будущий мученик, обращался к нему … и я бы совсем

решительно отверг непоправимую природу отклонения … если бы только Рудольф был в малейшей мере учителем, мучеником и вождём».2 Да, Рудольф ни

в малейшей мере не был похож на очевидно подразумеваемого здесь Н.Г. Чернышевского, но, тем не менее, то, что «казалось иногда» повествователю, очевидно возникло у него не на пустом месте. Набокову было хорошо известно, что модные в начале ХХ века тройственные союзы, продолжавшиеся позднее

и в эмиграции, при всей их вариативности, восходили к модели отношений

«новых людей» 1860-х годов, заданной в романе Чернышевского «Что делать?» – а затем нашедшей отклик даже у его яростного противника Тургенева

в его последнем романе «Новь», не говоря уже о растиражированности этой

темы в произведениях писателей Серебряного века.

«Исследователи полагают, – резюмирует по этому поводу Долинин, – что

прообразом и моделью тройственных союзов Серебряного века при всех

внешних различиях послужили сексуальные отношения “новых людей” 1860-х

годов, которые провозглашали принципы свободной любви и нередко практиковали “браки втроём”... Похоже, Набоков тоже чувствовал эту внутреннюю

связь и потому дал несчастному самоубийце фамилию Чернышевского, идеолога тройственных союзов, а Ольге Г. – имя жены Николая Гавриловича. Финал “простой и грустной истории”, когда после гибели Яши Рудольф и Ольга, два пошляка, становятся любовниками, травестирует сюжет романа Чернышевского “Что делать?”, где Лопухов имитирует самоубийство и уезжает в

Америку, чтобы его жена Вера Павловна могла сойтись с его другом Кирсано-вым, которого она полюбила. Кроме того, в истории Яши видели перекличку с

романом Тургенева “Новь”, где герой, поэт-неудачник Нежданов, кончает

жизнь самоубийством, чтобы его невеста Марианна смогла выйти замуж за

другого».1

Итак, герой Набокова, Фёдор Годунов-Чердынцев, молодой поэт, в первой же главе романа по воле всеведущего автора оказавшийся знакомым четы

Чернышевских, нимало не желая писать ни о знаменитом их однофамильце, ни

о нелепо погибшем сыне Яше (на которого, как им кажется, он похож), не

только обнаружил себя поневоле втянутым в разбирательство истории этой

2 Там же. С. 201.

1 Долинин А. Комментарий… C. 108-109; см. об этом также: C. 107 и пропущенные в

приведённой цитате сноски.

349

семейной трагедии, но ему ещё и придётся вернуться, в третьей главе, к сде-ланному безутешным отцом предложению написать биографию «великого шестидесятника». Это жизнеописание, однако, будет иметь весьма специфиче-скую цель, определяемую Фёдором как «упражнение в стрельбе» – метафора, отсылающая к аналогии с тактикой его отца, знаменитого учёного-натуралиста

и путешественника, который в дальних своих экспедициях, где «этнография не

интересовала его вовсе», с туземцами держался независимо, а «на стоянках

упражнялся в стрельбе, что служило превосходным средством против всяких

приставаний».2 Фёдор показал себя достойным учеником своего отца: разо-бравшись в истории с Яшей, он дистанцировался, «отстрелялся», избавился от

«приставаний» всей компании провокаторов «парижской ноты» во главе с Г.

Адамовичем, З. Гиппиус и прочими любителями соблазнять культом смерти

молодых и уязвимых, самим оставаясь, подобно Рудольфу и Ольге, на редкость живучими. Придёт время, и Фёдор «отстреляется» от наследия и самого

«великого шестидесятника», без переоценки которого, по его убеждению, не

может быть адекватно осмыслен и весь последующий путь, пройденный русской литературой (эксплицитно, а имплицитно – и роковой поворот российской «дуры-истории», повинной, среди прочего, и в страданиях невольников

эмиграции из «Чисел»).

Протагонист «Дара», как никто из его предшественников (но подобно его

сочинителю), обладает спасительным свойством пренебрегать любыми досад-ными «приставаниями» эмигрантского житья-бытья, которые мешают ему сосредоточиться на творчестве. Вот и сейчас, только что покинув дом Чернышевских, «Фёдор Константинович, у которого не было на трамвай, шёл пешком восвояси. Он забыл занять у Чернышевских те две-три марки, с которыми

дотянул бы до следующей получки … мысль об этом … сочеталась с отвратительным разочарованием … и с холодной течью в левом башмаке, и с боязнью

предстоящей ночи на новом месте. Его томила усталость, недовольство собой

– потерял зря нежное начало ночи; его томило чувство, что он чего-то недо-думал за день, и теперь не додумает никогда»1 (курсив мой – Э.Г.). Совершенно очевидно, что из всех перечисленных