Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

роль провокатора, уготовлен-ная для «бурша с заскоком» Рудольфа, предложившего на Новый Год «иронический тост за разоблачение дружбы»,5 каковое и пошло с тех пор полным ходом; а для наглядности практических выводов из результатов «разоблачения» тот же

Рудольф услужливо предоставил и пустил знакомиться по кругу револьвер.6

Две остальные роли распределились быстро и по профилю: «…бездельная, прожорливая, с угрюмым норовцом» Оля уже успела зарекомендовать себя

5 Там же. С. 199.

1 Там же. С. 202.

2 Там же. С. 203.

3 Там же. С. 202.

4 Там же. С. 201-202.

5 Там же. С. 202.

6 Там же. С. 203.

346

страстным разработчиком идеи физической ликвидации порочного треугольника ради восстановления потустороннего идеального круга; «а в поэты предприятия вышел Яша, положение которого казалось наиболее безнадёжным, так как

всё-таки было самым отвлечённым».7

Триггер, подтолкнувший к развязке, был спровоцирован Рудольфом в при-сущем ему стиле «бурша» и навязан остальным в жанре грубого фарса: «Рудольф неожиданно подвыпил, разошёлся. Яша силой отрывал его от Оли … и

как тяжело, как стыдно было всем, и каким заманчивым облегчением представ-лялся назначенный на завтра финал».8

«“Кипарисовый ларец” и “Тяжёлая лира” на стуле около кровати…»1 –

Яша выбирал между ними в последнюю ночь своей жизни: между культом

смерти И. Анненского, идола поэтов и критиков «парижской ноты», и муже-ством В. Ходасевича, их оппонента, готового нести свою лиру, сколь бы ни

была она тяжела. Примечательно, в какую конструкцию текста помещены

названия этих двух книг, – в предложении, занимающем чуть ли не треть страницы. Его начало: «Рудольф вернулся к Оле...», его конец: «…когда полиция

нашла труп». А между ними – неожиданная вставка со сценкой в комнате

Яши, заключённая, как в скобки, в начале и в конце, в констатацию момента

самоубийства и его необратимого результата; в самой же сердцевине этой фразы – совсем не пафосное, донельзя обыденное и простое, но, тем не менее, не

вполне однозначного смысла свидетельство: «…сухой хлопок выстрела, а в

комнате у Яши ещё несколько часов держалась, как ни в чём не бывало, жизнь, банановая выползина на тарелке, “Кипарисовый Ларец” и “Тяжёлая Лира” на

стуле около кровати, пингпонговая лопатка на кушетке; он был убит наповал».2

«Ещё несколько часов», – это, понятно, отсрочка для Яшиных родителей, пока

они не узнают о случившемся; во всём остальном жизнь как была, такой и останется, – как ни в чём не бывало. Эта «комнатного» масштаба двойственная

оценка значимости Яшиной (или любой, ей уподобленной) жизни и смерти повторяется и на макро-уровне: «Меж тем ничто не остановилось после Яшиной

смерти, и происходило много интересного...» – однако информация об этом

«интересном» намеренно нагромождается в нелепом, пародийном виде: от абор-тов и дачников в России и «каких-то» забастовок в Англии, через «кое-как»

скончавшегося Ленина и умерших Дузе, Пуччини и Франса, и т.д. и т.п., –

вплоть до Тутанхамона, после которого, завершающим трагикомическим аккор-дом, следует подробный, в половину объёма всего «газетного» пассажа, рассказ

7 Там же. С. 202-203.

8 Там же. С. 203-204.

1 Там же. С. 206. См. об этом: Долинин А. Две книги на стуле около кровати // Истинная жизнь… С. 370-389; его же: Комментарий… С. 114-117.

2 Набоков В. Дар. С. 206.

347

о берлинском ухаре-купце, так загулявшем, что в перестрелке с полицией был

случайно убит его трёхлетний сын.3

«Очевидно, что перед нами квазихроника, – заключает Долинин, – иронический взгляд повествователя на двадцатые годы из неопределённого будущего – взгляд, пародирующий чуждую герою точку зрения “газетного сознания”».4 В первом приближении это действительно так, но комментатор не до-говаривает очевидного: иронический взгляд из неопределённого будущего понадобился повествователю для обесценивания, девальвации значения современных ему событий. В отличие от бабочек, которых Набоков изучал под

микроскопом, переживаемую им «дуру-историю» он предпочитал рассматривать через своего изобретения спасительный «телескоп», в котором события

сегодняшнего дня, по мере удаления их в прошлое, потомкам покажутся чередой беспорядочных малозначащих происшествий, особого внимания не стоящих.

Для воинствующего антиисторизма Набокова «газетное сознание» – это

всего лишь жупел, символ цепляющегося за событийные перипетии «дуры-истории» обывателя, добровольного раба потока информации, неспособного

понять, что история – это всего лишь преходящая, «всё от случая», суета сует; и уж тем более бессмысленно принесение ей добровольных человеческих

жертв во имя каких бы то ни было идей и «веяний века». Жизнь настоящего

художника – это лишь то неповторимое, индивидуальное, что обещает воплотиться в вечные ценности плодов его творчества и ради чего только и стоит

прилагать усилия.

Анамнез зряшной Яшиной гибели, казалось бы, более или менее понятен, то есть, за вычетом пародийного подставного «бурша», который, сообщив

осиротевшей матери о смерти её сына, бился головой «о мягкий угол кушет-ки», а затем ушёл «своей чудной лёгкой походкой»1 (образ, на котором Набоков, похоже, отыгрался в своей неприязни к немцам, а заодно оправдал и свою

изоляцию от «туземного населения»), двое остальных участников треугольника воспроизвели, каждый на свой лад,