Шотландия в Новое время. В поисках идентичностей - Виктор Юрьевич Апрыщенко

была обусловлена индивидуальными и региональными факторами. Решающее значение приобретала поддержка отдельных лиц, которые уже уехали и устроились за океаном и были готовы оказать помощь своим соотечественникам, часто посредством специальных агентов и компаний.

Эмиграционные потери Шотландии во второй половине XIX в.

Источник: Kyd J. С. Scottish Population Statictics. Edinb., 1952. P. xix-xxi.

Миграция в рамках империи позволила простым шотландцам реализовать те либертарианские идеалы, которые когда-то были воспеты Бернсом, самим наполовину эмигрантом. Их колониальный патриотизм был столь же силен, как и стремление к свободе, и любовь к Шотландии. Приезжая в новые места, они быстро основывали добровольные организации, типа Каледонского общества, Клуба Бернса или Хайлендерского сборища, при этом часто эти организации в колониях возникали раньше, чем в самой Шотландии. Кроме того, вскоре после прибытия они отправляли на родину агитаторов, которые должны были привлечь колонистов. Однако, если они и были националистами, то их национализм никогда не приобретал политического характера и редко имел большое значение. Он был скорее ностальгическим национализмом, тем явлением, которое не должно было допустить утраты национальной идентичности, именно поэтому якобитская культура процветала в Австралии и Америке до конца XIX в.

Империя напрямую повлияла на шотландскую идентичность, породив проблему совмещения «шотландскости» и «британскости». Помимо собственно шотландского самосознания все более могущественным становилось и ощущение шотландцами себя северо-британцами, и эта британская идентичность была наполнена смыслами империи. Хотя сама «Британская империя» является изобретением елизаветинской эпохи, распространению которого способствовали такие деятели того времени как, например, Джон Ди, только в начале XVIII в. слова «Великобритания», «британская торговля», «британская империя» входят в массовое употребление. Распространение термина «Британия» и «британскость» связано не только с тем, как люди себя называли, но и с деятельностью интеллектуалов, хотя действительно на протяжении XVIII в. большая часть образованных жителей Шотландии считала себя и шотландцами и британцами одновременно[1000]. В этом смысле идеи Линды Коллей оказали решающее влияние на современные исследования британской идентичности. По ее мнению, именно в столетие, последовавшее за унией 1707 г., британская идентичность стала зримой, а британский национализм может рассматриваться как типичный пример андерсоновского «воображаемого сообщества»

Но в XIX в. зазор между двумя идентичностями становится все большим, образовывая то, что называется «концентрическая лояльность викторианской Шотландии», и эти два уровня идентичности связывались и скреплялись идеей британской империи. Граф Розбери, описывал эту «совершенную шотландскую идентичность, с ее патриотической и национальной гордостью, говорил о том, что она мирно уживается с различными и развивающимися формами британского империализма»[1001].

Однако, думается, что отношения между этими двумя идентичностями, шотландской и британской, были не всегда просты и, конечно, не сводимы к иерархии или ситуативности, и разница между ними не может быть описана в терминах функций и значения. Было бы справедливо, вероятно, говорить о «двойной национальности», но в этом случае под «шотландскостью» мы должны понимать многостороннюю категорию культуры, тогда как «британскость» включает важный, но несколько более узкий, комплекс взаимоотношений. Иными словами, «британскость» наделяется гораздо более узкими коннотациями, чем валлийскость, ирландскость или даже английскость, и включает общие политические институты, корону, парламент, империю. Она не стала основой для «наднациональной» идентичности, но скорее формой патриотической лояльности короне, протестантскому наследованию и британской политико-правовой традиции.

Да и сами взаимоотношения между двумя идентичностями были не всегда комплиментарны, отчасти потому, что, в отличие от британской, шотландская идентичность имеет гораздо более глубокие корни, восходя еще к концу XIII столетия[1002]. И несмотря на эту укорененность во времени, с XIX в. традиционная шотландская идентичность стала подвергаться вызовам со стороны идеи Северной Британии, ставшей нормой в середине XIX в. Но даже несмотря на эту новую формирующуюся идентичность, особое шотландское самосознание было чрезвычайно видимым.

Дебаты по поводу процесса англизации во второй половине XIX в. были наиболее очевидны в сфере образования и культуры. По мнению Тома Нейрна, инкорпорация Шотландии в британское государство породила проблему культурной деформации, порожденной т. н. литературным направлением «кайлярда», воспевавшего прелести шотландской буколической патриархальной жизни и наибольшей популярностью пользовавшегося среди шотландской диаспоры в империи, и одновременно вынужденной сдерживать натиск интеллектуалов Лондона. Вместе с тем, шотландская интеллектуальная традиция отвергает такую оценку шотландской истории и культуры XIX в., в рамках которой она рассматривается как «подчиненная» нация. Более того, социальные и политические реформы XIX в. в Шотландии, в частности образовательная, призваны были сохранить шотландскую демократическую интеллектуальную традицию, адаптировав ее к социальным изменениям[1003].

Хотя империя предполагала и содержала элемент трансформации нации, сама идентичность не была сводима лишь к истории империи. Т. Нейрн, очевидно, переоценил значимость шотландской диаспоры, не приняв в расчет деятельность интеллектуалов и развитие научных знаний в XIX в.

Роль империи, вероятно, может переоцениваться в том направлении, что она была не тем, что породило британскую наднациональную идентичность, а тем, что дало возможность процветать шотландскому культурному национализму. Признавая сосуществование двух идентичностей, британской и шотландской, Ричард Финли считает, что вторая была преобладающей, уведя посредством империи Шотландию от внутренних раздоров и наделив ее характеристиками верности и героизма, приобретенными в колониальном развитии[1004].

По мнению Майкла Линча, новая идентичность была предложена еще столетием восемнадцатым[1005]. Грэм Мортон также полагает, что выработка национальной идентичности была динамичным процессом, включавшим создание национальных символов, которые должны были отвечать духу времени. В частности, по его мнению, если до 1820-х гг. Шотландия чувствовала себя младшим партнером в рамках Британии, то после – равноправным участником унии[1006]. При этом символы не только создаются для того, чтобы отражать идентичность, но меняются в соответствии с динамикой развития национального самосознания – образы Брюса и Уоллеса, используемые шотландскими националистами в XVIII в., отличались от тех, что бытовали в XIX столетии, и эта динамика отражала сам процесс «выравнивания» статусов.

Социальные условия меняли многое из того, что было традиционным для Шотландии и ассоциировалось с нацией. В частности урбанизация XIX в. в значительной степени трансформировала роль двух важных символов шотландской идентичности – пресвитерианской церкви и образования[1007]. Церковный раскол 1843 г. также способствовал падению авторитета церкви, и нападкам на «шотландскость» со стороны «английскости». В то время, когда такие символы национальной идентичности как образование, церковь и право столкнулись со сложностями, порождаемыми шотландской урбанизацией, империализм предоставил альтернативный взгляд на шотландскую национальную идентичность, который помог объединить расколотую нацию. В конце XIX в., когда идеи либерализма подвергались нападкам со стороны шотландских политиков, велись активные дебаты по поводу судьбы церкви, а также дискуссии о праве самоуправления, Шотландия в лице империи получила возможность преодолеть эти кризисы. Желание сделать шотландскую администрацию более эффективной, приведшее в итоге к