Шотландия в Новое время. В поисках идентичностей - Виктор Юрьевич Апрыщенко

Из-за своих политических воззрений и традиционной культуры, шотландцы и в XVIII, и в XIX вв. довольно часто симпатизировали королевской власти, даже тогда, когда монархом стала такая неоднозначная с точки зрения шотландской политики фигура как Георг III. Возможно также, что выходцы из Каледонии были более, чем англичане, склонны к подавлению любых форм колониального неподчинения и более непримиримыми сторонниками насаждения новых эффективных практик централизованного контроля. Шотландцы, обладающие богатыми военными традициями и всегда стремящиеся к сохранению контроля над населением, проживающим в их землях, что являлось отражением практик клановой солидарности, основывали новые предприятия, не имея порой представления о тысячах неожиданностей, которые ожидали их в колониях. На новых землях шотландские солдаты находили возможность получить то, что им не давала Британия, остаться служить в которой было чем-то сродни социальному суициду. Шотландские ветераны, в XIX в. похвалявшиеся своими победами в наполеоновских войнах, гордились тем, что они наследники шотландских солдат, которые когда-то хвастались победами в Тридцатилетней войне. Участие этих вояк в якобитском движении сделало невозможным воспевание их доблестей в самой Британии, и многие легенды, в том числе о 1745–1746 гг., слагались в Новом свете. Империя словно бы восстанавливала национальную и социальную лояльность шотландских солдат, которые, по словам Криса Харви, как и хорваты и казаки, могли бы угрожать буржуазному национализму, находясь на защите консервативной империи[977], но, гордясь своим местом в современной истории империи, стали ее наиболее последовательными защитниками.

То, что дала шотландцам империя, стало главной причиной провала политического национализма, поскольку все это направляло национальную идентичность в иное русло – на путь строительства совместного с англичанами, ирландцами и валлийцами имперского проекта в рамках Британии, а военные успехи горцев были показателем их особой роли в рамках имперских практик. Шотландские полки, воспринимаемые как передовая часть имперской экспансии, будучи воспеты в музыке, поэзии, живописи, скульптуре, стали иконой шотландской нации и одним из главных символов идентичности. Правда, парадоксально, что шотландские полки викторианской эпохи, ассоциируемые с горной Шотландией, набирались преимущественно из представителей рабочего класса шотландских равнинных городов. Но, тем не менее, их образ стал тем, что ассоциировалось с истинной Шотландией и широко использовалось массовым сознанием в качестве индикатора успеха шотландцев в империи.

Несмотря на то, что на протяжении XIX в. шотландское участие в войсках империи шло на спад, шотландцы продолжали гордиться своим участием в делах империи уже в качестве добровольцев. В 1859 г. Северная Британия поставляла в два раза больше волонтеров в расчете на душу населения, чем любая другая часть Соединенного королевства. В Эдинбурге волонтерское движение включало целый публичный сектор, составлявший компании адвокатов, стряпчих, банкиров, торговцев, университетских служащих, к которым присоединялись журналисты Глазго, сформировавшие свою отдельную компанию. В Эдинбурге банки являлись активными участниками волонтерского движения вплоть до 1914 г.

Значение империи выросло еще и потому, что в XIX в. она стала более важным, чем прежде, фактором внутреннего развития Шотландии. Богатства, получаемые за океаном, становились основой для внутренних инвестиций и основой индустриального производства, товары которого находили сбыт за рубежом. Если Британия была «мастерской мира», то Шотландия в XIX стала «мастерской империи», что наиболее заметно было в Глазго, втором по величине городе империи. Империя стала действительно решающим фактором в развитии таких отраслей экономики как инженерное дело и кораблестроение, а города, подобные Пейсли и Данди, превратились в центры имперского текстильного производства. Майкл Фрай обращает внимание также на ту роль, которую сыграла империя в развитии шотландской торговли, благодаря выходцам с севера Британии процветавшей в самых различных регионах мира с экзотическим климатом[978]. Шотландцы действительно занимали самое выгодное положение среди торговцев империи – из трехсот семидесяти одного человека, получивших между 1776 и 1785 гг. право постоянно вести торговлю от лица Ост-Индской компании, 60 %, двести одиннадцать человек, были шотландцами. В начале XIX в. шотландцы в империи торговали самыми разными товарами, например, джутом и чаем, выполняли услуги перевозчиков и банкиров[979]. В конце XIX в. шотландские инвесторы вкладывали деньги в значительные территории, включая Индию, Цейлон, Австралию, Новую Зеландию, Америку. Предприниматели из Глазго имели свои коммерческие интересы даже в Африке. Компания Миллер Бразерс, в частности, торговала пальмовым маслом и вкладывала деньги в африканскую озерную компанию. Помимо бесспорных индустриальных результатов важен для формирующегося среднего класса был и экспорт высококвалифицированных профессионалов. Так, например, студенты из университета Абердин считали Африку местом своей миссионерской деятельности, в рамках которой должна была распространяться не только христианская вера и практики, но и последние достижения в области физики, инженерии и сельского хозяйства[980]. В отличие от Майкла Линча, Джон Харгревис считает, что новые возможности для шотландского среднего класса в его стремлении занять места в управлении Британской империей открылись после проведения университетской реформы, сделавшей шотландских выпускников более конкурентными на рынке труда[981]. Многие шотландские университеты, такие как Абердин, выпускали специалистов, стремившихся получить должности в имперском управлении и на службе империи, и поэтому те возможности, которые давала империя, стали фактором внутреннего развития Шотландии, поскольку они коснулись подавляющего числа представителей всех классов и сказывались на протяжении долгого времени. Последние данные свидетельствуют, что все регионы Шотландии были затронуты этим процессом практически в равной степени.

Эта связь с колониальными рынками имела множество последствий, одно из которых касалось резкого увеличения населения в XIX в., что было вызвано значительно расширившимися возможностями рынка. Если в 1701 г. население Шотландии составляло один миллион сто тысяч человек, в 1831 г. – два миллиона триста тысяч человек, то в 1911 г. – уже четыре миллиона семьсот тысяч человек. Такая динамика была вызвана массовым притоком иммигрантов в период викторианской эпохи, которые в большинстве своем приезжали из Ирландии, но также среди иммигрантов были итальянцы, евреи, выходцы из балтийского региона. Такой искусственный прирост населения был новым явлением для Шотландии и стал своего рода тестом ее экономики на прочность.

Этот процесс происходил одновременно с наращиванием богатств отдельными представителями шотландской элиты, когда сформировались процветающие династии и были созданы целые производственные империи: химическая под руководством Чарльза Тенанта, горнодобывающая – Уильяма Бэйрда, канатная – сэра Джеймса и Питера Коатс, а Уильям Уэйр наладил промышленное каменноугольное производство. Представителям этих четырех династий из примерно сорока семей, владеющих основным производством в Британии, в XIX в. принадлежало около двух миллионов фунтов капитала. Помимо этой элиты в Шотландии существовал внушительный средний класс, который включал в себя высокооплачиваемых профессионалов, таких как юристы, представители бизнеса и старшие клерки. Анализ их доходов, проведенный в 1867 г., показывает, что двести шестьдесят семь тысяч триста человек в Шотландии, относящиеся к среднему классу,