Я — сын палача. Воспоминания - Валерий Борисович Родос

Он всегда был — живой!

Нет, какой-то идиотизм. Все живые, пока не помрут.

Хотя однажды я увлекся на собственном семинаре, что-то с жаром говорил, и вдруг одна из студенток (теперь-то я цинично думаю, что, может, это ее сосед ущипнул, и она, чтобы скрыть…) вскочила с места и, как бы привзвизгнув, сказала:

— Дивлюсь я на вас, Валерий Борисович, какой вы увлеченный. Как много вещей вас интересует, увлекает, радует. Это так странно. Это так редко. А вокруг меня какие-то полуживые люди. Молодые еще, не знают и сотой доли того, что вы знаете, но уже все им неинтересно, все скучно, привести их в восторг, да просто удивить их невозможно. Мне, Валерий Борисович, очень нравится, что вы такой живой.

Вот и Смирнова Елена Дмитриевна самый высокий комплимент мне тот же отпустила: живой.

И тут я вспомнил про одно уже довольно старое интервью с Виктором Корчным. Человек он крутой, жесткий на слова, но в этом интервью раза три о разных людях сказал: У N энергия большая.

NN — очень энергичный.

В ранней молодости NNN был чудовищно энергичен. Через стулья, что ли, скакали? Куда бы ни шли, всюду эспандеры растягивали?

И вдруг я понял: это он так про талант. То ли у него табу на это слово, то ли глухая инфляция, но придумал Виктор Львович вместо «талант» говорить слово «энергия». Синоним такой.

Тут никакого логического вывода не получается, не удается создать удобный в употреблении силлогизм. Тут просто определения. Связка определений.

Живой.

То же самое, что и талантливый.

То же самое, что энергичный.

Возьмем Зиновьева. Живой, энергичный, талантливый!

Очень жаль, что он умер.

Главный недостаток

Или, быть может, определяющее достоинство.

Пастернак писал о Маяковском, что более, чем гениальность, более, чем почти сверхчеловеческая мужская красота, поражала его в Маяковском внутренняя сила того, собранность. По мнению Пастернака, Маяковский был настолько внутренне собран, что он просто не мог себе позволить быть менее красивым и менее талантливым. Красивый образ. Даже, пожалуй, пышный.

Это не есть правда.

Потому что это никогда и ни у кого не может быть правдой. Невозможно силой воли выправить свой горб. Даже вот глазки. Невозможно силой воли заставить себя быть талантливым. Можно заставить себя писать по десять стихов в день, но услышать зов Бога — для этого силы воли недостаточно.

Конечно, не это Борис Леонидович имел в виду.

Он уел своего исторического конкурента больно и тонко.

Он сказал, что определяющее достоинство Маяковского или, иными словами, его главный недостаток был в его волевитости.

Лично я прямо не люблю людей, не единственная, но главная, определяющая черта которых — сила воли. Играя желваками, веселиться, весело веселиться; сжимая кулаки, любить, страстно и нежно, но и не разжимая кулаков. После многих и многих разговоров я выяснил, что, не задумываясь специально об этом, никто почти не любит тех, кто в первую голову волевит.

Вот это, по-моему, и имел в виду Пастернак в своем определении Маяковского.

У Зиновьева был иной главный недостаток.

Из литературы и анекдотов я знаю, что в сумасшедших домах держат людей, страдающих манией величия. Или наслаждающихся этой манией. Наполеон, например. В одной камере с Гитлером, Лениным, Сталиным и Мао Цзэдуном. А паханом у них Блюмкин.

В жизни я, слава Богу, таких не встречал.

Зато я довольно много в жизни встречал людей, которые в той или иной степени преувеличивают свои таланты, достижения и свою роль в жизни вообще.

Да вот хоть в зеркало посмотреть.

Боюсь, что психиатры осадят[28] меня, но думаю: буквально все люди, включая немногочисленных членов самого дикого на земле племени Тасадай Манубе, заражены хоть в микроскопической степени этой самой манией своего собственного величия. И даже в животном, извините меня за выражение, мире каждый старается попасть хоть на одну ступеньку их скотской социальной лестницы повыше.

Человек, вот этот самый — разум, душа, дух, — засаженный пожизненно, без права на амнистию в собственное тело, конечно, думает и обо всем остальном, что вовне, но более всего о себе же самом, о себе родненьком, о себе любимом. Тем самым выделяя себя из всего, отличая от всего и преувеличивая.

К черту объективность!

Александр Александрович Зиновьев, как и все другие, болел самим собой, он собой страдал, он собой наслаждался. Более всего он любил говорить о себе. Он мог в одном из своих произведений выставить себя самого сразу в пяти ролях, он мог мазохистски называть себя злопыхателем, клеветником, полудурком, лишь бы о себе, о себе, о себе. Это даже смешно или, наоборот, как-то неудобно, но он не менее трех раз начинал при мне один и тот же разговор. Вот главный вариант. Стоим мы у дверей в сектор логики ИФАНа. Он, Женя Сидоренко и я, гость (случались и другие составы). И А. А. начинал:

— Тебе, Женя, ну просто суждено быть генералом. (Сидоренко был ростом за метр девяносто, не худой, но и вовсе не толстый.) Посмотри, только представь, как бы тебе пошли генеральские погоны, лампасы… Ты, Валера, выйдешь в полковники. (А вот и не угадали, Александр Александрович. Это мой папа вышел в полковники, откуда его вывели прямо на расстрел. А сам я только до доцента дотянул, что-то вроде капитана)… А мне всю жизнь в лейтенантах.

Кокетничал.

И теперь я расскажу две истории, как мне кажется, очень даже в тему, но рисующие светлый образ в несколько сатирических тонах[29].

На четвертом курсе я взялся писать курсовую под его руководством. Какую-то нужно было построить формальную теорию о причинности, что ли. Не помню. Уже к концу я подходил и выскочил на вопрос, какой результат следует получить, чего добиваться.

К этому времени я уже знал, что главный недостаток Зиновьева (или определяющее его достоинство) таков, что ему просто необходимо с негодованием отвергнуть все, чтобы ему ни предложили. Это задача первая. Но не только отвергнуть чужое, но и водрузить свое! Сказать последнее слово! И он сам с помпой предлагает прямо противоположное.

Ну, черта у него такая. Не может он без этого.

Принес я ему кипу исписанных листов, листаю, вслух проговариваю, он не очень-то смотрит, слушает в пол-уха. Подходим к главному:

— И тут, в итоге я, Александр Александрович, планирую получить выражение А.

— Да ты что, Валера!