Мы дрались с «тиграми» - Артем Владимирович Драбкин

в мгновение между воем и взрывом успел представить, как разлетаются во все стороны части моего тела. Вернее, промелькнула картинка из ранее виденного: взрыв мины под ногами солдата – и в клубах дыма и пыли высоко вверху мелькают оторванные руки, ноги и голова. А может быть, я слышал вой не «своего» снаряда, а того, который рванул чуть ранее поодаль? Говорят же, что шум того снаряда, который убьет тебя, обычно не слышишь.

Теперь же, ощутив через сутки возвращение сознания, я все это вспомнил, но мне казалось, что взрыв произошел не вчера, а только что. Обрадовался, что мыслю, – значит, живой. Но тут же радость гасится страшной мыслью: а может, голова-то цела и еще соображает, даже воображает, а тела-то уже и нет совсем. Да его, тела-то, и не должно быть! Чудовищный близкий взрыв разорвал все мое тело на части и раскидал их в разные стороны. Вот и валяется в кустах оторванная голова, из которой не вытекла еще вся кровь, а потому она очнулась и соображает.

Однако вид белоснежной постели и небесные черты девичьего лица тут же успокаивают: ну конечно же, я жив, и тело цело, коли лежу в постели. Не будет же девушка гладить оторванную, кровоточащую голову. Все-таки удивительное создание – человеческий мозг! С какою же быстротой рождаются в нем и проносятся в сознании, сменяя друг друга, мысли. Особенно в экстремальных ситуациях. Вот и у меня, как молния, высветилась новая, страшная, догадка: да ведь я же в раю! Как же я сразу-то не сообразил?! Откуда же взяться среди дождя и грязи белой, чистой постели? Я не только успел погибнуть, перенестись душою на тот свет, но уже и обжился в нем: лежу в мифической постели в компании с видением давно умершей девушки, я даже вспомнил, на кого из живых знакомых девушек она похожа.

Тут девушка, заметив движение моих век, по-земному громко вскрикнула. В ее голосе смешались страх и радость. На крик к постели подбежала средних лет женщина. Обе они смотрели на меня добрыми, ласковыми глазами. Молча глядя на них, я быстро спустился с небес на землю и окончательно уверился в мысли, что я жив и тело, по всей видимости, при мне. Еще я понял, что нахожусь в доме добрых людей, которые обо мне заботятся. Никакой это не рай и не сон, а самая настоящая явь. И очень приятная.

Осколки близко разорвавшегося снаряда, безусловно, разметали бы меня по кусочкам, но, на мое счастье, взрыв произошел как раз в тот момент, когда после короткого броска я плашмя упал в неглубокую лощинку. Осколки пронеслись над моим телом. После я узнал, что тот злополучный снаряд насмерть изрешетил четверых пехотинцев, которые бежали рядом со мною. А «неубиваемый» комбат Морозов, батальон которого я поддерживал огнем своих батарей, и на этот раз остался невредимым. Как ни в чем не бывало, он вскочил на ноги и продолжал бежать в цепи атакующих к немецким окопам. А вот мои разведчики посчитали меня убитым, потому что я не подавал никаких признаков жизни.

Когда немцы отступили и скрылись за деревней, ребята вернулись на место моей мнимой гибели, схватили и потащили меня к братской могиле. Ее неспешно рыла в центре села у церкви похоронная команда. Когда разведчики остановились, чтобы передохнуть – на войне все делалось бегом, кому-то из них показалось, что я живой. Тут уж они более осторожно, на вытянутых руках занесли меня в домик, который выделялся среди других не столько размерами, сколько особой ухоженностью и чистотою оконных стекол. Положили на высокую хозяйскую кровать в спальне, тщательнее осмотрели: ран не нашли – значит, только контужен. А если ран нет, в санбат можно и не отправлять: Костя Матвеев, дивизионный фельдшер, вылечит, ему не в первый раз. Вытерли мокрым полотенцем кровь на губах и ушах и поручили хозяйке дома присмотреть за мной. Сами же отправились на передовую – людей, как всегда, не хватало.

Вскоре в этот домик въехал на побывку, так сказать – к своему командиру, штаб моего дивизиона. Штабисты обрадовались, что их командир не убит, как передали по телефону, а только контужен – может, и поправится. Так впервые я оказался на длительное время в своем штабе. Обычно-то мое рабочее место – передовая.

Мой ровесник, двадцатитрехлетний начштаба капитан Советов руководил теперь не только штабом, но временно командовал и дивизионом. Быстрый оренбуржец, с осиной талией и хорошей армейской выправкой, совсем почти без растительности на молодом, красивом, нежном лице – видимо, сказалась примесь какой-то восточной крови, стал заправлять делами всего дивизиона. Культурный, вежливый и обходительный капитан быстро вошел в дружбу с хозяевами домика: венгром-отцом, сербкой-матерью и их семнадцатилетней дочкой. Потом, когда я поправлюсь и буду не менее близок этой семье, хозяин пожалуется мне, не для передачи капитану, конечно, что деликатный молодой человек постепенно выпил весь сироп из банок с компотом, которые стояли на окнах в прихожей, временно ставшей штабом дивизиона.

– Сашка, что же ты наделал, компот-то теперь пропадет, – укорил я начальника своего штаба.

– Вот черти, заметили, я вроде бы и отпивал понемножку, – по-детски оправдывался мой товарищ.

Между тем наше наступление застопорилось в трех километрах западнее Опатоваца, в котором я находился вместе со своим штабом. До Вуковара оставалось еще километров пятнадцать, а прямо перед нами стоял сильно укрепленный немцами городок Сотин. Силы у нашей дивизии совсем иссякли, и мы перешли от наступления к обороне. Под городом Сотин мы стояли дней десять, пока нас не сменила болгарская армия, а сами мы переправились потом через Дунай и стали наступать на север, в сторону венгерской границы.

Пока мои подчиненные укрепляли оборонительные позиции под Сотином, я продолжал приходить в себя после контузии в деревне Опатовац. Лечил меня наш фельдшер Костя Матвеев, а уход осуществляли хозяева домика: мать и дочка. Дня через три я начал вставать с постели. Перестала болеть голова, тело постепенно оправлялось от мгновенного, но очень мощного толчка взрывной волны. Хозяева хорошо кормили всех нас и относились очень ласково. Мы чувствовали себя у них как дома. Девушка, ее звали Миланка, мне очень нравилась, и мы подолгу засиживались с нею по вечерам. Она искренно влюбилась в меня. Я же позволить себе этого не мог, потому что знал: жениться на иностранке – дело невозможное. Но сердцу не прикажешь, основательно привязался и я к ней. Через неделю я уже совсем поправился и в дневные часы стал посещать передовую, свой наблюдательный