Домой с черного хода - Вера Константиновна Ефанова

завершения и часто рассказывал нам, детям, как трудно приходилось всем — и инженерам, и техникам, и рабочим. А потом, когда я сам уже был инженером, мне попалась как-то статья об этом в старом американском журнале — восхищенная статья, надо сказать. Когда попаду в какой-нибудь крупный город, обязательно» пойду в библиотеку, покопаюсь в журналах и газетах того времени — должны же быть там подробные описания.

Через несколько часов станция Маньчжурия. Там мы пересядем в советские вагоны, Разговоры затихают. Опускается тишина. Даже дети, поддавшись настроению взрослых, присмирели. И по-прежнему выбивают колеса: «Что-то будет? Что-то будет?»

Еще до отъезда наш тяньцзинский приятель Андрей — музыкант и острослов, — был назначен главой тяньцзинской группы. Я — помощник главы. Сейчас, повинуясь переданному по громкоговорителю распоряжению, мы торопливо шагаем к зданию вокзала. Со всех сторон туда же спешат пары таких же озабоченных людей с бумагами в руках: пекинцы, тяньцзинцы, дайренцы, мукденцы, харбинцы, хайларцы… Зал ожидания почти пуст. Только в дальнем конце кучка людей. В центре ее четыре осанистых, дородных человека — трое в серой форме с золотыми пуговицами, один в темном костюме и зеленой велюровой шляпе. Судя по позам окружающих, которые все, как один, стоят по стойке «смирно» и, чуть вытянув вперед шею, неотрывно смотрят на тех четверых, они-то и есть начальство, вершители наших судеб. К ним робко приближаемся и мы — представители групп, возвращающихся на родину из разных городов Китая.

И вдруг человек в зеленой шляпе начинает орать. Это так неожиданно, что все мы, вздрогнув, замираем в отдалении. Грубовато-красивое лицо его искажено яростью. Зеленая шляпа съехала на затылок. Он захлебывается словами, они, толкаясь и застревая, вырываются у него изо рта и разобрать ничего невозможно. Сыпятся какие то угрозы. О чем он? Я ничего не понимаю, смотрю на Андрея, смотрю на остальных. Все стоят, опустив глаза. На смену растерянности и недоумению приходит злость. Какое право имеет он кричать на нас, думаю я. Если мы допустили какую-то оплошность, то нельзя ли сказать об этом спокойно? Я еще в жизни никогда не слышала, чтобы взрослый человек ни с того, ни с сего так кричал на другого. Какое он имеет право? О чем он?

Лишь позднее я узнаю, что в одной из групп три приятеля, не посчитавшись с просьбой не брать с собой спиртного, хорошо запаслись водкой и накануне вечером, прощаясь с землей китайской, хорошо выпили. Один из них стал рыдать, говорить, что не надо было ему никуда ехать, что лучшие его года прошли в Китае, что китайцы стали ему родными, что на следующей станции он выйдет и поедет обратно, а когда его стали удерживать, разбил окно, поранил руку, после чего протрезвел, дал себя перевязать, принял аспирин, выпил валерьянку и мирно улегся спать. Утром однако, об инциденте кем-то было доложено куда следует — это и вызвало неукротимый гнев начальства.

— Зарубите себе на носу! — бешено выкрикивает человек ¦ в зеленой велюровой шляпе и хриплым голосом отдает какое-то распоряжение, расслышать которое мне опять-таки не удается. От нашей испуганной толпы отделяются двое: высокая, стройная дама в красном жакете, с которой еще вчера мы так весело болтали, столкнувшись на перроне в Бариме — у нее дрожит левое веко, красивые губы сжаты плотно-плотно, наверное, чтобы не вырвалось лишнее слово; рядом с ней человек лет сорока-пяти в очках, кожа на лице у него вот-вот лопнет — так натянута, узкие губы вообще исчезли, оставив на месте рта длинную щель” Они ответственные за группу, в которой случилось злополучное происшествие. На негнущихся ногах они подходят к начальству и следуют за ним во внутреннее помещение — надо думать на дальнейшую расправу.

— Пошли! — говорит мне Андрей. — Ну, успокойтесь, пожалуйста. Нельзя же так реагировать. На вас лица нет. Все образуется.

Мы подходим к осанистым господам в форме. Называем группы, предъявляем списки и получаем направления и указания. Нас, тяньцзинцев, делят на три группы. Слава богу, я остаюсь вместе с Иохвидовыми и семьей Андрея. Всего нас в группе двадцать два человека.

— Вам предоставляются теплушки, — говорит один из «начальников», — куда погрузят ваш тяжелый багаж и мебель, у кого она с собой. В этих теплушках вы поедете до места назначения. У вас это село Солоновка Волчихинского района Алтайского края. Сегодня весь день будет продолжаться погрузка, ночь проведете здесь, а завтра утром двинетесь к границе. На станции Отпор получите документы и подъемные деньги, а пока что идите, следите за тем, чтобы ваши вещи были погружены в правильный вагон. У вас теплушка номер 18. Отправляйтесь!

Что я помню о пересадке в Маньчжурии? Вереницы грузчиков-китайцев коротконогих, широкоплечих и, по-видимому, невероятно сильных. У каждого на голове деревянный обруч. Поставив на этот обруч, или взвалив себе на спину, пианино или тяжелый сундук, ящик с книгами, они начинали передвигаться мелкими ровными шажками, все ускоряя ход, когда вступали на трап, приставленный к дверям теплушки. Помню лабиринты из циновок метровой вышины, плохо скрывавшие наскоро выкопанные канавки уличных уборных, унылые желтовато-серые пустыри вокруг, бестолково суетящихся людей, очередь у бака с кипятком…

К вечеру мы, наконец, водворились в свою теплушку, обшарпанную, грязную, с выломанными кое-где досками, с трехэтажными нарами. Треть теплушки занял наш объединенный багаж. В углу занавеской отгородили и оборудовали некое подобие умывалки. На нижних нарах расположились пожилые люди и матери с маленькими детьми, на втором этаже — средний возраст, на верхнем — молодежь.

— Ну, что ж, — бодро говорит кто-то. — Это очень хорошо, что вещи идут при нас, в одном вагоне — по крайней мере, не придется потом разыскивать.

— А Алтай — это же прекрасно! Я недавно прочел книгу о горном Алтае… — не менее бодро вторит отец Андрея.

— Мы едем в степной, — кисло возражает ему жена.

— Наш диван не задвинут, — возбужденно говорит Антонина Михайловна Иохвидова. — Можно будет подтянуть его к двери, Будем сидеть по очереди и наслаждаться видами родины…

Родина!

— Надо пораньше лечь спать. Завтра, говорят, тронемся спозаранку. Границу бы не проспать…

— Не бойтесь, разбудят.

Но будить никого не пришлось. В восемь часов утра, когда поезд медленно двинулся в путь, все население нашего вагона — да и остальных, наверное, тоже — стояло вымытое, одетое, подтянутое у широко раздвинутых дверей. В теплушке прибрано; тяжелый багаж отгорожен тремя шкафами и занавеской, нары застелены, круглый стол накрыт чистой клеенкой, на затухающей печурке чайник с горячей водой.

Поезд идет небыстро, постепенно замедляя ход. Шеи вытянуты. Глаза напряжены до предела.