Пушкин в Михайловском - Аркадий Моисеевич Гордин

матушка, что выйдет из моего старшего внука: мальчик умен и охотник до книжек, а учится плохо, редко когда урок свой сдаст порядком; то его не расшевелишь, не прогонишь играть с детьми, то вдруг так развернется и расходится, что его ничем не уймешь; из одной крайности в другую бросается, нет у него середины. Бог знает, чем это все кончится, ежели он не переменится“. Бабушка, как видно, больше других его любила, но журила порядком: „Ведь экой шалун ты какой, помяни ты мое слово, не сносить тебе своей головы“»[48].

Не одна Е. П. Янькова говорит об особой привязанности Марии Алексеевны к своему старшему внуку. И он, как можно судить, отвечал ей тем же. Не избалованный вниманием и лаской родителей, мальчик видел в бабушке едва ли не самого близкого себе человека, защитницу от раздраженных придирок матери, был привязан к ней.

Ольга Сергеевна говорила о бабушке, что она «замечательна по своему влиянию на детство и первое воспитание Александра Сергеевича», и вспоминала, что брат, избегая гулять с матерью, «охотнее оставался с бабушкой Марьею Алексеевною, залезал в ее корзину и смотрел, как она занималась рукодельем».

В это время она что-нибудь рассказывала. Рассказывать Мария Алексеевна любила и умела.

«Она любила вспоминать старину, и от нее Пушкин наслышался семейных преданий, коими так дорожил впоследствии, – писал П. И. Бартенев. – Она рассказывала ему о знаменитом Арапе Петра Великого и о других родственниках и предках своих и мужа».

«Так, – по свидетельству Ольги Сергеевны, – передала она анекдот о дедушке своем Ржевском, любимце Петра Великого. Монарх часто бывал у Ржевского запросто и однажды заехал к нему поужинать. Подали на стол любимый царя блинный пирог; но он как-то не захотел его откушать, и пирог убрали со стола. На другой день Ржевский велел подать этот пирог себе, и каков был ужас его, когда вместо изюма в пироге оказались тараканы – насекомые, к которым Петр Великий чувствовал неизъяснимое отвращение. Недруги Ржевского хотели сыграть с ним эту шутку, подкупив повара, в надежде, что любимец царский дорого за нее поплатится». Оставшаяся в памяти Пушкина древняя боярская фамилия Ржевских позднее появится рядом с фамилией Ганнибалов на страницах романа «Арап Петра Великого», как и многие детали быта стародавних времен из рассказов бабушки.

Бартенев справедливо замечал, что рассказы «любимой бабушки» имели на Пушкина «поэтическое влияние».

Люблю от бабушки московской

Я речи слушать о родне,

О толстопузой старине…

«Родословная моего героя»

Но рассказывала Мария Алексеевна не только о предках, о временах стародавних, но и о том, что относилось ко временам не столь далеким и чему она сама была свидетельницей. Запомнился Пушкину ее рассказ о первых представлениях фонвизинского «Недоросля». В 1832 году поэт пометил на полях рукописи сочинения П. А. Вяземского о Фонвизине: «Бабушка моя сказывала мне, что в представлении Недоросля в театре бывала давка – сыновья Простаковых и Скотининых, приехавшие на службу из степных деревень, присутствовали тут и следств〈енно〉 видели перед собою своих близких знакомых, свою семью»[49]. Этот примечательный и очень достоверный рассказ бабушки Пушкин мог слышать и 10-летним мальчиком в Москве, и 18-летним юношей в Михайловском. Заметим, что сам по себе рассказ этот – свидетельство определенного уровня культурных интересов и понятий рассказчицы уже в ее молодые петербургские годы. Хотя сама она выросла в «степной деревне», но с Простаковыми и Скотиниными не имела ничего общего.

Говорила Мария Алексеевна только по-русски. Это отмечал еще Бартенев как обстоятельство особо знаменательное для той среды, в которой Пушкин рос, где говорили и писали большей частью по-французски, для детей нанимали иностранных гувернеров и гувернанток. У бабушки выучились внуки читать и писать на родном языке. Все вспоминавшие о Марии Алексеевне отмечают «простоту, ясность и меткость» ее русской речи. П. В. Анненков писал о «безыскусственности и мужественности выражения, которыми отличались ее письма и разговоры».

Когда Пушкин был отдан в Лицей, Мария Алексеевна писала ему письма. По словам Ольги Сергеевны, «писала прекрасным русским языком, которым так восхищался друг Александра Сергеевича барон Дельвиг». То, что письма Марии Алексеевны очень нравились Дельвигу, утверждал и П. И. Бартенев, на основании рассказов своей тетки Н. П. Бурцевой, которая коротко знала бабушку и мать Пушкина. К сожалению, ничего из переписки Марии Алексеевны со старшим внуком до нас не дошло.

Но Мария Алексеевна осталась в памяти Пушкина навсегда.

В Лицее в 1816 году он написал стихи, в которых перед поэтом, уносящимся в грезах к безмятежным временам детства, возникает трогательный образ «мамушки», «в чепце, в старинном одеянье»…

Она, духов молитвой уклоня,

С усердием перекрестит меня

И шепотом рассказывать мне станет

О мертвецах, о подвигах Бовы…

От ужаса не шелохнусь, бывало,

Едва дыша, прижмусь под одеяло,

Не чувствуя ни ног, ни головы.

Под образом простой ночник из глины

Чуть освещал глубокие морщины,

Драгой антик, прабабушкин чепец…

«Сон»

Эти стихи-воспоминания, несомненно, имеют отношение к Марии Алексеевне Ганнибал.

О ней, можно полагать, вспоминал Пушкин и тогда, когда, сосланный на юг, в 1822 году писал о своей Музе:

Наперсница волшебной старины,

Друг вымыслов игривых и печальных,

Тебя я знал во дни моей весны,

Во дни утех и снов первоначальных.

Я ждал тебя; в вечерней тишине

Являлась ты веселою старушкой

И надо мной сидела в шушуне,

В больших очках и с резвою гремушкой.

Рассказывая в неоконченном «Романе в письмах» о бабушке своей героини, поэт, можно с уверенностью сказать, тоже думал о Марии Алексеевне. «Тому ровно три недели получила я письмо от бедной моей бабушки. Она жаловалась на свое одиночество и звала меня к себе в деревню. Я решилась воспользоваться этим случаем… Бабушка мне чрезвычайно обрадовалась; она никак меня не ожидала. Слезы ее меня тронули несказанно. Я сердечно ее полюбила. Она была некогда в большом свете и сохранила много тогдашней любезности».

Бабушка упоминается, и всегда сочувственно, в автобиографических набросках Пушкина.

В первой программе записок, датируемой началом 1830-х годов, есть фраза, которая обычно публикуется так: «Бабушка и ее (в оригинале – ея. – А. Г.) мать – их бедность». Однако здесь у Пушкина явно имеет место описка, которая ввела в заблуждение издателей и комментаторов. Должно быть: «Бабушка и моя мать – их бедность». Фразу эту Пушкин вписал