Страницы из дневника - Владимир Амфитеатров-Кадашев

с рукою — весьма приемлемую для благотворительных обществ, но пренеприличную для политических организаций, завели с.-ры). Сборщики почему-то приглашали: «Жертвуйте в пользу вашего Крестьянского Союза!» На углу Большого и Каменноостровского какой-то красномордый солдатище разлетелся к молоденькой, изящно одетой барышне, и вдруг получил раздраженный и смелый ответ: «Почему ваш Союз мой, если я — потомственная дворянка?» Красная морда опешила, а я, восхитившись смелостью барышни, подошел к ней и, извинившись, попросил разрешения поцеловать ручку. Она засмеялась и позволила. Затем мы с нею прошли два квартала, очень весело болтая. /.../

4 июля.

Началось! Сволочь выступила. Вчерашний день был днем огромной тревоги, хотя, как кажется, пока «пролетариат» еще не победоносен. До вечера все было спокойно: разговаривали о сенсации дня — уходе к.-д. из министерства, не выдержавших глупой щедрости, с которой социалы пожаловали хохлам автономию или даже «хведерацию». Я всецело, конечно, на стороне ушедших, хотя вполне согласен с папой, что здесь есть элемент «ничтожества». Когда вчера утром папа мне сказал об этом «ничтожестве», я было взъерепенился, но когда папа объяснил, что, по его мнению, к.-д. надо было не уходить, а подготовить государственный переворот, — вполне с ним согласился. Часов в семь мы выехали из дому вчетвером: папа, Иллария Владимировна, я и Данилка{132}. Они — в Музыкальную Драму на Бетховенский концерт, я — на Николаевский вокзал, отправлять в Ростов с кондуктором наши статьи. Доехали до Музыкальной Драмы совершенно благополучно, всю дорогу хохотали над сочиненной папой новой «Крокодилой»:

По улицам ходила

Большая крокодила, —

Увидела Чернова

И взвыла, как корова,

Она, она — догадлива была!

Увидев Нахамкеса,

Крестилась, как от беса,

Она, она — православная была!

На вокзале я, отправив пакет, остановился на подъезде, купил вечернюю «Биржевку» и только что хотел погрузиться в Пропперову{133} мудрость, как ко мне подскочил перепуганный насмерть Николай с воплем:

— Владимир Александрович! Скорее, большевики отбирают автомобили!

Я оглянулся и тут только заметил неимоверную сумятицу на площади. Машины, стоявшие у вокзала, с тревожными гудками улепетывали, кто на Лиговку, кто на Старый Невский. Большой «мерседес» у самого подъезда не успел удрать, и в него усаживалась, не обращая внимания на растерянные вопли шофера: «Да что же это, товарищи? Рабочего человека обижаете — за что?» — невеличке, але тепле компаньица: два солдата с винтовками, типичные русские болваны с красными мордами и бессмысленно вытаращенными глазами (они сели в самый экипаж), тип в кожаной куртке, усевшийся за шофера, и поместившееся рядом с ним отвратительнейшее существо — худое, со вздернутым носом и мочальными патлами вместо волос, с глазами стеклянными и пьяными жуткой ненавистью, в черной широкополой шляпе — настоящий представитель той клоаки, что называлась русской эмиграцией, словно только что вырвавшийся из Cafe d’Harcourt или с женевской «Каружки». Наше счастье, что мы приехали на «Абрашке»[35], а не на «оппеле»: из-за гнусного Абрашкиного вида большевики его не приметили, и мы могли улизнуть, конечно, не по Невскому, а в обход. Когда мы переехали Фонтанку около Летнего сада, Николай обернулся ко мне и с лицом, перекошенным от ужаса (в противность Василию, который не боится ни Бога, ни черта, а боится одну Лаурину, Николай почти лишен психологической категории, именуемой храбростью). Причина ужаса была ясна: по Марсову полю несся ощетинившийся штыками грузовик с красным знаменем «Долой 10 министров-капиталистов!» (Кстати, о десяти министрах: после ухода Коновалова «капиталистов» осталось девять, но не перешивать же знамена: компетентные в сем вопросе личности разъяснили: Керенский — тоже «капиталист»). Когда выехали на Троицкий мост, сердце мое екнуло: перед домом Кшесинской стояла огромная толпа. Ну, думаю, пропал «Абрашка»! К счастью, толпа занимала лишь сад и левую половину улицы, правая была свободна. Николай вихрем пронесся мимо, так что нас даже не заметили. На углу Большого и Каменноостровского встретили Аню и Лелю, садящихся на извозчика. Остановив Николая, я посоветовал им не ездить в театр. Они отнеслись к моим советам крайне легкомысленно. Аня даже потребовала, чтобы Николай их отвез, на что тот, совсем перепуганный, ответил: «Что вы, барыня, да разве можно? Машину отберут, самого поколотят. И вы куда поедете? Лучше оставайтесь дома!» — «Ну, вот еще, пропускать Бетховена из-за каких-то глупостей! — ответила Аня. — Извозчик, поезжай!»

Дома у нас я застал полную суматоху: какие-то личности (очень преступные личности) явились «реквизировать» автомобили[36]. Но шофера, «хитрые, как мухи», вовремя что-то вынули из машин и сделали их негодными. Зазевался лишь Азбелевский — и личности немедля в оную машину уселись и с гуком выехали на Песочную, но уже на углу Аптекарского «погибоша, аки обри», наехав на фонарный столб — столб погнулся, автомобиль разбился (что печально), личности искровянили морды (что радостно).

Из-за суматохи было очень сложно уложить детей спать: прибег к педагогическому приему, совершенно недопустимому, но безошибочному — дал им взятку шоколадом. Легли. Начал затем звонить по редакциям. В «Новом времени» мне сказали, что в городе неспокойно, происходят выступления; в «Речи» случайно подслушал доклад репортера Спиро: со страшным акцентом репортер сообщал, что в Гренадерском полку распространился слух, будто бы на фронте расстреляли двух дезертиров, гренадеры схватились за оружие и вышли на улицу. Часов в 10 вдруг поднялась страшная пулеметная трескотня; у нас по дому пошли зловещие слухи, будто бы рабочие с Петербургской и Выборгской двинулись в город и на мостах встретили правительственные войска. Страшно беспокоясь за наших, начал телефонировать в Музыкальную Драму, прося предупредить их, что автомобиля не будет и в городе неспокойно. Очень любезно обещали, на всякий случай попросили описать наружность: седой господин в черном, пожилая дама, две молодые дамы в белом и мальчик в солдатской гимнастерке и высоких сапогах. Но не исполнили. Наши пришли только к часу, никем не предупрежденные о моих звонках прошли пешком через весь город. Никаких мятежников, никаких правительственных войск не видели: только толпы растерянных обывателей, испуганно шарахающихся от непонятных выстрелов.

Сегодня утром продолжается та же чепуха: пальба такая, что, можно подумать, во всем городе идет кровопролитная резня, а на деле никаких боев нет. «Куда же стреляют?» — спросил я позвонившего во время завтрака Вл. Вл. [Щербачева] — «В планетную систему!» Правительство, усеченное и растерянное, сидит в Зимнем дворце, его никто не защищает, но никто на него и не нападает. Керенского нет — еще вчера укатил на фронт: по-моему, эти исчезновения