Страницы из дневника - Владимир Амфитеатров-Кадашев

все возможное для унижения, оплевания армии и казачества (всего несколько дней ведь, [как] казаков глупо оскорбили, запретя крестный ход), за власть фактически социалистическую, левую, лишь количественно, а не качественно отличную от большевиков. Но, вероятно, если бы в правительстве было наличие воли к борьбе, и юнкера, и казаки остались бы и дрались храбро. Однако правительство мгновенно впало в паралич: вчера оно пальцем не пошевелило, когда большевики занимали Государственный банк, почтамт, вокзалы, телефонную станцию; сегодня, правда, утром юнкера отбили телефон и даже взяли в плен броневик, но очень скоро станция была отбита большевиками обратно. Сейчас получено известие, что безо всякого труда мгновенно захвачен Главный штаб. Правительство без боя очистило все позиции и дало запереть себя в Зимнем, в надежде, что откуда-то придет помощь. Институтка, по слухам, улепетнула: то ли труса празднует, то ли помчалась в Ставку за подмогой. Но вряд ли подмога подоспеет. А между тем оказать решительное сопротивление большевикам вовсе не так трудно; как ни малы правительственные силы, но, собранные в кулак, они могли бы без труда рассеять неприятеля. Ведь у большевиков в полном смысле слова ничего нет; гарнизон в большинстве держит нейтралитет и сидит в казармах. Большевистские отряды — банды всякой рвани. Правда, на помощь им приползла из Кронштадта «Аврора». Но велика ли ценность этой розовоперстой богини? Без офицеров, с плохо действующими машинами, она едва поворачивается и ее легко было бы мгновенно привести в христианскую веру несколькими удачными выстрелами береговой батареи. Вся беда в том, что некому собирать кулак. Те, кто может командовать в Зимнем, — Багратуни{148}, Полковников{149}, кн. Туманов{150} — растерянны, бездеятельны. Те, кто хочет, — совсем не импонируют и ничего не понимают. Ну какой же полководец назначенный чем-то вроде диктатора Николай Михайлович Кишкин{151}! Со шприцем для впрыскивания мышьяка я его очень представляю, но с пушкою???! Или — «военный генерал-губернатор Пальчинский{152}»? Или, наконец, тоже получивший какую-то воинскую должность милейший Петр Моисеевич Рутенберг{153}, который боится даже незаряженного пистолета? Ведь это же курам на смех, а тут хотят, чтобы за ними шли на смерть люди, ими непрерывно в течение 8-ми месяцев оскорбляемые в угоду как раз тем, кто сейчас осаждает Зимний. А насколько растерянны большевики и как, в сущности, нетрудно было бы с ними справиться, показывает то, что они до сих пор не арестовали ни одного из своих противников; захватили было, как пишут в газетах, «одно значительное лицо» — Прокоповича — и выпустили; захватили Грекова — и выпустили моментально, найдя на нем приказ казакам очистить площадь. Даже при разгоне Предпарламента (эта говорильня-блудильник смежила свои далеко не орлиные очи, не вызвав ни в ком сожаления), большевики преспокойно выпустили Милюкова, Алексеева{154}, Савинкова. Алексеева матросня даже титуловала «Вашим Высокопревосходительством»!

26 октября

Кончено: власти в России больше нет; прервана историческая традиция трехсот лет, тянувшаяся с 1613 года: вчера ночью большевики захватили Зимний, министры арестованы. Этого следовало ожидать, но как тяжело, как грустно! Оплеванная, изгаженная — погибла мечта. О падении Зимнего я узнал лишь сегодня утром. Вчера вечером мы, с ночевавшим у нас папой, отправились в «Вольность», сидели там до выпуска. За это время шел непрерывный телефонный звон: звонил Рутенберг, что не может выбраться из дворца и приехать к нам ночевать, как условились утром; звонила Иллария Владимировна, говоря, что на Песочной у них слышна сильная пальба и артиллерийские выстрелы (это палила «Аврора», свалившая решетку дворца). У нас в типографии на Лиговке пальбы не было слышно. Часов в 12 ворвалась в редакцию «борода»[39] и Михаил Шрейдер, сообщившие, что Городская дума постановила «умереть с Временным правительством»{155} и в полном составе двинулась к дворцу. (Сегодня выяснилось, что это торжественное шествие, затеянное, конечно, с.-рами, дойдя до арки Главного штаба, встретило обещание дать ему по шее и повернуло вспять, убоявшись пулемета). Около 2-х часов, когда номер был готов, мы с папой ушли из типографии. Перед уходом телефонировал в «Речь» и узнал, что Зимний не отвечает, хотя известий о падении его еще не было. На улицах было совершенно тихо — выстрелов не слышно, зловещий мокрый туман, проклятая петербургская мжичка висела в воздухе, и было как-то странно, жутко, неприютно. Изредка проносились автомобили, быть может, самые обыкновенные, мирные, но казались они злыми, враждебными.

Сегодняшний день убил меня своей обыкновенностью. Придя в 11 ч. в редакцию, узнал о большом и страшном: о пленении правительства, о ночной резне в коридорах Зимнего, о неистовствах над пленными (юнкеров почему-то пощадили и дали им возможность разбежаться, но, как говорят, над девушками женского батальона проделали невероятные мерзости и подлости). А на улицах все было каждодневное, как будто ничего не случилось: позванивая бегал трамвай, увешанный, как всегда, «гроздьями висельников», по тротуарной слякоти Невского, как всегда, высокими сапожками и ботинками выступали подкрашенные дамы, делая встречным мужчинам «глаз» — томно и ласково. Над Думою болтался большой плакат: «Вся власть Учредительному Собранию!», да у Полицейского моста виднелись остатки уже разобранной, уже ненужной баррикады — вот и все новое. А в остальном — как всегда. Я прошел весь Невский, дошел до Дворцовой площади, видел здание Зимнего, истыканное пулями, словно в оспе, поваленную решетку, пули, застрявшие в чугунном узоре ограды Александрийского столпа. На площади стояла большая толпа. Настроение у нее было смелое, отнюдь не подавленное. Издевались над неумением большевиков стрелять, открыто говорили, что «это ненадолго». Когда появился газетчик с вечерними газетами, в которых были глухие известия о каких-то столкновениях в Москве, вспыхнула настоящая радость: «Москва не позволит! Да и провинция тоже вряд ли одобрит такое безобразие! Фронт! Казаки!» И было ясно: переворот не испугал никого, контрреволюционная энергия, накопленная бесстыдною политикою Керенского, по-прежнему ищет форм, чтобы отлиться в протест, в движение, в акт. И вчерашние победители прекрасно сие сознают: несмотря на легкость своего успеха, они ему как будто не верят, как будто сконфужены. По крайней мере, бродя по городу, я не приметил ни малейшего их признака. Даже дворец как будто никем не охраняется. Но кто сможет оформить эту антиреволюционную энергию? /Нужен Человек, а наш Человек заточен в Быхове. О, гнусь и подлость проклятой девчонки во френче, социал-кокаиниста!/

28 октября

Сегодня утром папа уехал от нас: мосты наконец навели. Два последних дня у нас была форменная ночлежка: помимо папы, приюта попросил поручик