Страницы из дневника - Владимир Амфитеатров-Кадашев

и гадающая, что там. А там в это время свершался позор: хулиганили пьяные большевики (особенно старалась эта стерва Розмирович{173}, жидовка, жена стервеца Крыленко), матросы наводили винтовки на председателя, а «российский Баррас{174}» (по меткому выражению Тана, хотя не совсем правильному: Баррас был прохвост, но с тою эффектностью, какая свойственна французу вообще и французскому дворянину в особенности; Чернов же — прохвост серый, как раз для русской провинции, для курсисток из Моршанска, «погибающих за великое дело любви», для акушерки Сарры Пироксилинчик, для самоучек из телеграфистов) притворялся, что все идет к вящей славе демократии, и торопливо проводил «основные законы». Стояли мы и глядели на люстру довольно долго. Я уже хотел было вернуться к Горовцам, ибо электрических люстр на своем веку перевидал достаточно, как вдруг в толпу шмыгнул какой-то тип, произнесший шепотом: «Иверскую привезли! Маруся Спиридонова приехала!» Кто-то ответил: «Ах, чтоб ей, стерве...» Тип обиделся, отбежал в сторонку и вдруг вынул свисток, свистнул пронзительно. Мгновенно откуда-то снова выскочила «Заря Свободы». Трахнул выстрел, кто-то метнулся в сторону, кто-то упал, — не знаю, раненый или просто поскользнулся. Я решил: с меня достаточно и «Зари», и «Свободы», — и отступил на заранее подготовленные позиции — поплелся в редакцию писать. Пробыл там часа два, сдал материал и отправился домой.

А через полчаса после моего ухода в редакции разыгралось черт знает что! Ворвались какие-то матросы с ордером Екатерингофского районного совдепа, объявили газету закрытой и учинили форменный погром: к счастью, удалось сберечь машины — отстояли рабочие, — но редакция и контора разгромлены совершенно: стулья, кресла, зеркала, столы — все погружено на автомобили и увезено неизвестно куда; мало того — деревянная перегородка изрублена топорами в мелкую щепу, сорваны телефонные аппараты. Наибольшее внимание почтенных гостей, конечно, привлекли несгораемые кассы. Долго возились они с ними, пытаясь пробить ломами, но ничего не добились. Сорвали злость на рукописях: изорвали в клочки весь архив, весь запас, весь загон и даже — метрическое свидетельство редактора... Уничтожили почти половину книг библиотеки... Самое главное, между прочим, что это не были большевики: когда позвонили в Смольный, оттуда ответили, что никакого распоряжения о закрытии и тем более разгроме «Петроградского голоса» не было отдано. Пильский уверяет, что это дело рук анархистов и что тут не без Мамонта Дальского. Недурными шутками занялся Мамонт Викторович!

Когда я вышел на Невский, там все было по-обыкновенному. Но на Знаменской площади увидел я зрелище совсем макаберное: толпа красногвардейцев, матросов, всякой рвани плясала вокруг большого костра, распевая:

Ешь ананасы, рябчиков жуй,

День твой последний приходит, буржуй!

(вот он, подлинный гимн нашей революции! О, «великая, бескровная, святая!»). В стороне стоял какой-то старик и горько плакал. Его окружили участливые люди. Оказалось — Красная гвардия и латыши отбирают у газетчиков газеты: только что вышел декрет Смольного конфисковать всю прессу. Костер на Знаменской — это горят конфискованные листки. Старик, сам газетчик, рыдал, однако, не о потере заработка, а из беспокойства о внуке, тоже газетчике, мальчике, которого красногвардейцы поймали и увели куда-то вместе с другими мальчишками. Беднягу утешали, но он все плакал, повторяя: «да что же это такое? Рабочему человеку житья не стало от товарищей проклятых!»

Сегодня я убедился, что беспокойство бедного старика о внуке было небезосновательным. Перед тем, как ехать обедать к папе, я вышел на Невский купить газет. Вдруг выстрелы, и по тротуарам в панике бегут газетчики, за ними — красногвардейцы. Суетня, суматоха. Один мальчик быстро юркнул в подворотню. Я за ним: «Продай газету! Не увидят!» Но он, в полной растерянности и исступлении, засовывая трубкою свернутые газеты за голенище сапога, завопил истошным голосом: «Нет, барин, простите, боюсь! Выпорют!» — «Что за глупости, — засмеялся я, — кто тебя выпорет?» — «Вчера уже пороли!» — продолжал возбужденно мальчик. «Да что ты врешь? Кого пороли?» — «Кого? Меня пороли, в комиссариате, обыкновенно как, разложили на скамье и выдрали. Привели в комиссариат нас много, газеты отняли, а потом драть: не торгуйте буржуйскими газетами! Кому двадцать розог дали, кому тридцать, кому пятьдесят. Я целых пятьдесят получил, сидеть теперь не могу!» — закончил мальчишка.

Вот это называется «Заря Свободы»!

БЕЛЫЙ ЮГ

Гетманская Украина

6 сентября 1918 г. Корюковка

/.../ Выехали мы из Москвы 1 сентября. Ночь перед отъездом была ужасна: не спал, волновался, вскочил в 6 часов утра и побежал на вокзал по запустелым и скучным улицам московским. На вокзале еще была Сахара, но это мне было на руку — легко нашел носильщика, обещавшего посадить в вагон, и записался в очередь на делегатские билеты. Последние могли нам достаться лишь чудом. Я уповал: эти билеты, к счастью, раздает не большевик, но обыкновенный помощник начальника станции, коего можно улестить моим членским билетом Московского профсоюза журналистов. Показать же этакую штуку большевику отнюдь не рекомендовалось: все равно, что зайти в охранное отделение и, предъявив партийное эс-эрское удостоверение, требовать на этом основании льгот и преимуществ.

Вид вокзала поверг меня в грусть: новый Брянский вокзал, здание не очень высокого вкуса, но с типично вокзальным шиком (стеклянная платформа, мрамор, фонтан) был обращен черт знает во что: мусор, фонтан завален окурками. В буфете — бурда под псевдонимом кофе и горькие лепешки из миндальной шелухи.

Когда возвращался с вокзала домой, встретил газетчиков с «Известиями», густо черневшими колоссальными заголовками первой полосы: очевидно, случилось что-то важное. Купил: оказалось, какая-то молодая женщина стреляла в Ленина, тяжело его ранив, а в Петербурге молодой человек убил Урицкого. Огромная радость. Жаль только, что Ленин лишь ранен. Но рана, видимо, тяжелая — авось, подохнет! (Перед нашим отъездом на вокзале распространился слух, что уже подох, но, к несчастью, здесь «Киевская Мысль» этот слух не подтверждает).

В два часа дня, простившись с мамою, отправились на вокзал. Здесь уже был ад — толпа солдатни, всякого народа, грязного, вшивого, от которого делалось страшно и тошно. Я встал в очередь на делегатский вагон. Полагаю, ничего бы тут у меня не вышло, если бы не г-жа Филипповская, весьма эффектная дама, актриса, которая тем временем, пока я стоял в очереди, познакомилась с Аней. Она обратила внимание на мой несчастный вид и сказала Ане, которую почему-то сразу возлюбила: «Смотрите, какой несчастный молодой человек! Совсем зеленый» (я уезжал из Москвы совсем больным). Узнав же, что я Анин муж, проявила энергию, ринулась к