Страницы из дневника - Владимир Амфитеатров-Кадашев

I класса, залитом электрическим светом, с постельным бельем, водою в умывальниках и чистою уборною (особенно — последнее; иногда мне кажется, что главным завоеванием революции является загрязнение общественных уборных). В коридоре, пока не освободилось место, я проторчал часа два, но не жалею, так как попутчики попались любопытные. Во-первых, помещик, имение коего расположено в пограничной полосе. Настроен пессимистически. Приходится жить на военном положении, ибо не проходит дня, чтобы не переходили границу. Равным образом и наша варта, и немецкий лейтенант частенько совершают набеги на Совдепию; вообще, пограничная война не прекращается. Но это цветочки, ягодки будут впереди. Стоит немцам уйти, и большевики в три недели дойдут до Киева; у них скоплены достаточные силы и, кроме того, блестяще подготовлено восстание в кажущихся мирными и тихими пограничных уездах. Конечно, пока немцы (ими помещик не нахвалится) остаются на Украине — безопасность полная, но... можно ли так безоглядно надеяться на немцев? «Unsere Lage ist glänzend, aber Hoffnungslos»[52], сказал недавно Мумм{181}. И на Балканах, говорят, начались неудачи. Время еще есть — подготовиться к отпору, и сейчас немцы уже не противились бы, а содействовали организации сопротивления большевикам, так как немцам очень бы хотелось снять часть своих войск с Украины. Но — киевское правительство словно ослепло: ничего не делает, украинофильством отталкивает от себя те круги, на которые могло бы опереться, и только умеет клянчить у немцев новые и новые кредиты.

Другой разговор с прокурором, высланным румынами из Кишинева, хотя он и бессарабский уроженец. Негодуя, рассказывал о гадостях, творимых этою знаменитою нацией над русскими: вся огромная культурная работа, производившаяся за сто лет Росией, пошла насмарку, закрываются русские школы, запрещается русский язык, чиновников безжалостно гонят со службы, и — самое гнусное — воображают себя «европейцами», а нас варварами. До чего мы дожили! Какая-то Румыния, не страна, а публичный дом, где «все женщины дают, а все мужчины берут», смеет издеваться над нами!

В Харькове мы устроились фантастически. Целый день метались по отелям, от самых шикарных до трущоб: ни одной комнаты. Наконец Аню приютила семья швейцара одних меблирашек в своем помещении — огромном подвале, где может разместиться целый полк. А я случайно встретил Сережу Михнева из «Сатирикона» и переночевал в каких-то ни с чем не сравнимых трущобе и клоаке. Но, так как ночь была ужасной: на грязной постели, под охи и ахи Михнева, почти умирающего (перенюхался кокаину), то сегодня я тоже пристроился у швейцара.

В редакциях меня встретили приветливо: в «Южном крае» — любезно, а в «Возрождении» даже с восторгом. Вручил в «Возрождении» статьи, написанные в Корюковке.

24 сентября. Харьков

Не знаю, верны ли мои наблюдения над Украиной — слишком мало я прожил в деревне, но кажется мне, что положение тревожное. Правительство таково, что, не будь немцев, его давно бы опрокинула «la révolution de mépris»[53]... Что же касается до народа — то большевизм, безусловно, на пути к изживанию, но еще не изжит. Двумя соблазнами страшна революция: соблазном материальных благ и соблазном вольности. Мужики увидели почти в своих руках землю — раз, и почувствовали себя не только равными панам, а выше их — два. Это и стало психологиею революции. Немцы круто оборвали обе мечты, и мужики успокоились. Многие говорят, что только внешне. Не думаю, — насколько я могу судить, успокоение малороссийского крестьянина есть глубокое психологическое явление, но успокоение это вытекло не из удовлетворения достигнутыми результатами, а из ихней бесплодности. Еще в Москве Анна Яковлевна Селицкая рассказывала мне, как крестьянка, приехавшая из их имения, говорила: «Ох, барыня, тихо теперь стало, при немцах, хорошо. Но и жутко же». Если немецкая оккупация продлится долго (на ясновельможного, как такового, я не возлагаю решительно никаких надежд), — безусловно, это ощущение жути, это сознание бесплодности побежденных претворится в привычку; мечта о полноте материальных благ удовлетворится вместо всей земли тем «куском аграрной реформы», которую гетман бросит мужикам, а сознание «наша взяла!» уступит место прежнему ощущению пана как существа высшего. Но горе, если немецкая оккупация прервется скоро! Тогда снова воспрянут злые мечты плебса — и беспощадным пожаром запылает Малороссия, ибо теперь будет месть, будет форменный поход гуннов на культуру.

26 сентября

Приехал Д’Актиль: радостная встреча. Мгновенно перезнакомил меня с харьковской богемой: нечто вроде шпаны. Собираются в кафе «Ренессанс». Но денежно здесь, видимо, можно устроиться: предлагают читать лекцию, Д’Актиль затевает журнал «Анчар», а один журналист (увы! фамилия его — Ландышев!) предлагает мне редакторство новой газеты... /.../

ХАРЬКОВСКАЯ ЗАПИСНАЯ КНИЖКА

Мелкие записи (сентябрь-октябрь 1918 г.)

Прибывшие из Москвы (Равич, Бураковский) передают о последних минутах Ройд-Каплан{182}. Оказывается, она все время в камере молчала, лежала на койке, повернувшись носом к стенке и не произносила ни одного слова. Расстрел ее был обставлен с великой торжественностью: вдруг распахнулись двери и на пороге появились латыши, волочившие за собой громыхавший пулемет.

Зачем был этот пулемет, неясно, так как убили они Каплан из револьвера. На их возглас Каплан встала и молча, не глядя на сидевших вместе с нею женщин, закуталась в большую черную шаль и пошла вслед за латышами. Едва она переступила порог, как раздался громкий выстрел из револьвера: ее убили тут же, в коридоре{183}. Еще ужасней была обставлена казнь молодой m-lle Фриде, артистки. Бедная девушка страстно хотела жить и вырывалась из рук палачей. Тогда озверевшие латыши принялись рубить ее саблями и выволокли, истекающую кровью, на двор, где и прикончили. Надзиратели не позволили вымыть ее кровь с пола камеры, говоря, что это — «в назидание прочим». /.../

Видел высокопримечательную личность — расстрелянного человека, артиста Камерного театра Глубоковского{184}. Это одна из жертв идиотского заговора Локкарта{185}. Пьяница, кокаинист Глубоковский запутался в эту историю и, получая от осла Локкарта большие суммы, кутил напропалую в сообществе других заговорщиков: длинного фон Мекка из Дикой дивизии и пр. О конспирации эта веселая компания не имела ни малейшего представления; не знала даже, что это за зверь и чем его кормят: они шлялись в «Стрельну», где, кроме самой распрекрасной матросни, никто не бывал, и, нализываясь, вопияли на весь ресторан, что скоро это б...ство кончится, и никто другой, как они, будут вешать Леву Троцкого. Конечно, в результате все попались и были приговорены к расстрелу. Их увезли в парк, дали по ним залп и ушли, не закопавши.