Страницы из дневника - Владимир Амфитеатров-Кадашев

небольшое поместье дотла разорено и сожжено крестьянами. Они остались в Харькове, еще занятом большевиками. Муж пытался устроиться на службу, но неудачно. Бегая по делам, он схватил испанку и, промучившись с недельку, отдал Богу душу. Жена осталась одна, без копейки, в незнакомом городе. В довершение бед, накануне занятия города немцами, на нее в темном переулке напали раклы{192} и буквально раздели догола, оставив на ней только чулки, и то потому, что убежали, заслышав чьи-то шаги. Казалось, пришла полная погибель. Но в это время ей встретился человек, предложивший стать его агентом по перевозке всяческой контрабанды в Совдепию и обратно. Выбора не было — и скромная дама превратилась в Кармен. Сначала она работала в качестве агентки, затем стала компаньонкой, и теперь наконец хозяйкой собственного «предприятия». Сейчас она уже не переходит границу, предоставляя это агентам, но с мая по сентябрь она совершила не менее 15-ти поездок в разные места Совдепии. Обычно ей сопутствовало счастье — попалась она всего два раза, причем в первый дело обошлось сравнительно благополучно: наскочила на сластолюбивого комиссара и, как это ни было неприятно, расплатилась с ним за освобождение своим телом; во второй — вышло хуже; на этот раз она везла из Москвы не товар, а изрядное количество зашитых в пояс бриллиантов, за перевоз коих брала с находившихся уже на Украине владельцев 25 % — сумму огромную. Чека как-то проведала об этом, и на границе, в Курске, ее задержали — на этот раз для отвращения подозрений она ехала в поезде, как обыкновенная пассажирка. Но в момент ареста бриллиантов у ней уже не было: словно предчувствуя беду, она передала их следовавшей в том же вагоне другой контрабандистке, имевшей фальшивые документы члена большевистской партии. В Курске quasu-коммунистку пропустили свободно, а нашу даму, Елену Евгеньевну З., арестовали.

— Вначале я отнеслась очень спокойно к аресту, — рассказывала Елена Евгеньевна, — бриллиантов при мне не было, и, как меня ни обыскивали, ничего подозрительного найти не могли. Я возмущенно отвякивалась, скандалила, требовала освобождения. Но, очевидно, у них были слишком точные сведения; меня не отпустили, а посадили в одиночку, куда на другой день явилась для допроса латышка ужасного вида, которая, безрезультатно побившись со мною часа два, начала меня пытать. Если бы вы знали, как она меня мучила: жгла пятки на огне, хлестала стеком, тушила о грудь папиросу, выворачивала суставы, вкладывала пальцы в дверную щель, колола иглою плечи — еще теперь все мое тело в шрамах. Боль была нестерпимая, и часто мне хотелось сознаться, все равно теперь они не могли догнать мою ложную коммунистку. Но меня удерживала мысль, что, признайся я, они со злости меня непременно расстреляют. Поэтому я продолжала, несмотря на мучительство, отрицать даже само существование бриллиантов. Наконец латышка оставила меня в покое и ушла. Вероятно, на другой день она возобновила бы пытку, но, на мое счастье, Фаюткин, узнавший о моем аресте, пустил в ход все, чтобы добиться моего освобождения. Сам он многого сделать не мог, так как жил конспиративно, собираясь задать лататы. Но в его руках были нити нашей организации, и он нажал на некоего коммуниста, коему мы платили изрядное жалование за содействие нашей контрабанде. Этот коммунист, сфабриковав подложную телеграмму из Брянска об аресте там женщины с бриллиантами, убедил начальника Чека в полной моей невиновности и освободил меня в ту же ночь. Самое ужасное было то, что после перенесенных мук я не могла двигаться и осталась в Курске. Правда, наш коммунист нашел для меня пристанище, по его уверениям, совершенно безопасное, но все-таки три дня, пока я отлеживалась в этом «безопасном» месте, были для меня хуже пытки. А затем я нашла способ перебежать через границу. После этого я прекратила поездки, действую через агентов.

Контрабандное предприятие поставлено в высшей степени широко: есть агенты, перевозящие продукты (это, между прочим, самое безопасное — риск только в том, что продукты могут отобрать, да слегка при этом двинуть в зубы прикладом); есть специалисты по доставке оставленных в Совдепии бежавшими владельцами ценностей (это — опасно); есть, наконец, агенты особые, о которых Елена Евгеньевна говорила неохотно, вскользь, — как мне кажется, работающие в немецкой контрразведке (эти, конечно, рискуют головой). Мальчик в солдатском наряде оказался, например, специалистом по перевозке писем. Судьба его сходна с судьбой самой Елены Евгеньевны. Он хорошей, интеллигентной семьи, учился в Пятигорске, когда грянул октябрьский переворот, в то время как его семья — мачеха и две сводные сестры — жили постоянно в Москве. Будучи отрезан от своих, мальчик решил с ними соединиться и, с большими трудностями, добрался до Москвы, но здесь оказалось: мачеха и сестры выехали неизвестно куда. В Москве у него не было знакомых, он очутился на улице, без денег и, вероятно, погиб бы, если бы на него не наткнулась Елена Евгеньевна и не «приспособила его к делу». Теперь он каждый месяц не менее трех раз переходит границу, перенося, за хорошую плату, корреспонденцию на Украину и обратно. Ему удалось найти почти безопасный путь, а именно: он доезжает до ст. Полтенская, откуда идет пешком до Десны (это недалеко, верст 11) и затем на лодке спускается вниз по течению до Украины. Берега никем не охраняются и ловить сего своеобразного почтальона некому. Только однажды его захватил разъезд, как раз тогда, когда он собирался отчалить от берега. Но так как он успел спрятать письма на дне лодки, то дело обошлось пустяками: его выпустили, правда, наградив несколькими ударами нагайки (но на такие «пустяки» кто же обращает внимание?).

Записи

/.../В Киеве совсем ополоумели. В такой трудный момент не нашли ничего лучше, как нажать в украиноманскую сторону. Гетман отверг предложение большинства кабинета проводить политику федерального объединения с Россией и резко противобольшевистскую линию, предложение, за которое высказались все, кроме Лизогуба{193} и Кистяковского{194}. Кабинет подал в отставку, и новое министерство будет составлено, вероятно, из «щирых». От щирости закокетничали даже с Винниченко{195}, которого принял гетман. Любопытно, о чем пан Павло разговаривал с этой продажной тварью, политической б... на содержании Вены. Одновременно хотели велико создать автокефалию. Святые морщатся, но, вероятно, создадут: ведь «несть власти...», даже в том случае, если власть эта — гетман Скоропадский.

Из совдеповского быта: председатель исполкома говорит меланхолически: «Вот, товарищи, когда выставляли у нас угощение, всегда бывал пленум, а как перестали — никогда кворума не соберешь».

Прибежал ко