Страницы из дневника - Владимир Амфитеатров-Кадашев

всей полнотой выявляющий неизреченную бездну гениальности и здравого смысла у правителей Державной Украины... После Бахмута к нам подсел старичок-кондуктор, принявшийся слезно жаловаться на то, что, прослужив 30 лет на Южной дороге, теперь никак не может привыкнуть к Северо-Донецкой: и жалованье меньше, и там он был обером, а здесь — младшим и т.д. Мне старичок понравился — настоящий трудящийся человек, не из «пролетариата», не смотрит на труд лишь как на средство шантажа хозяина. Во время большой забастовки (в мае) он был вполне сознательным «штрейкбрехером». И Управление Южной дороги отблагодарило старика тем, что при сокращении штатов уволило его в первую очередь.

Ехавший с нами инженер (кажется, важная шишка), внимательно расспросивший старика и обещавший ему помочь, говорил не без горечи: этот случай не единичен, сплошь и рядом выгоняют служащих, которые в дни большой забастовки исполняли свой долг, а на их место сажают чуть ли не большевистских агитаторов... Когда слышишь эдакое, начинаешь сомневаться насчет возможности появления у нас столь чаемого мною Суллы...

Никитовка{202}: толчея в зале, сконфуженные немцы: у офицеров — вид подлинно трагический, солдатня — растеряна и не знает, что делать — то ли сохранять «Deutsche Tapferkeit und Biederkeit»[54], некогда столь восхищавшие Карлейля, то ли следовать примеру русских товарищей и мгновенно «окерензониться»... Насчет Tapferkeit уповаю слабо: думаю, без Вильгельма — никакие Tapferkeit’ы немыслимы, но и «Declaration des droits de l’homme et du soldat»[55] (столь же идиотская, сколь и ее прототип, сочиненный в 1789 году), вероятно, не пройдет, просто потому, что с «декларационами» ни один немец живым с Украины не выйдет.

Вообще же декларацион, к несчастью, делает большие успехи: говорят о «выступлении большевиков» в Юзовке и в Мушкетове, а в Никитовке я читал газетку, издающуюся в Енакиеве (сверхбольшевистское гнездо!) — декларацион на 70%! Газета левоменьшевистская, пишут там те же харьковские Сацы и Коны, но тон — куда харьковскому «Пути»! Казалось, воскресла, недоброй памяти, не к ночи будь помянута, горьковская «Новая Жизнь»: особенно ненавидят добровольцев, такие слова загнуты по адресу Деникина, что меня охватило полное бешенство...

Коллекция mots в Никитовке обогатилась новым анекдотом (рассказывал какой-то поручик соседке):

«— Дед, а дед, что теперь твой внук делает?

— Служит, батюшка, служит, хорошая служба!

— Да где служит?

— А в бандах, батюшка, в бандах...»

Чем не декларацион?

Одна попутчица уверяла меня, будто Никитовский вокзал замечателен тем, что на нем арестовали Бочкареву, когда она пыталась перейти большевистский фронт, направляясь к Корнилову. Не знаю, так ли это? Про Бочкареву писали, будто она расстреляна. Если правда — жалко.

Конечно, ее затея с женским батальоном была чепуха, освященная лишь трагедией конца, ужасом октябрьской ночи на Дворцовой площади, — но, вместе с тем, были у Бочкаревой и пафос, и подлинное страдание за Россию, и большая любовь к ней, и, главное, — презрительная храбрость души: когда большевички, провокационно проникшие в батальон, попытались устроить там непотребство, она, недолго думая, приказала их разложить и всыпать каждой по 50 розог (а это было в июне 1917!); когда, при отправке ее батальона на фронт, рабочие начали забрасывать девушек-солдат камнями, Бочкарева выхватила шашку и одна ринулась на толпу. «Трудящиеся массы» бежали мгновенно и с излишней поспешностью.

Харцызск: идиотское впечатление — таможня и просмотр паспортов посреди России. Визы для въезда на Дон у меня не было (да и получить ее в Харькове невозможно, так как нет никакого учреждения, которое ее выдавало бы), но после разговора с казачьим офицером, предъявления документов — телеграммы от Войскового правительства, приглашающего редактировать «Донские Ведомости» и редакционного билета «Вольности», он стал любезен, повторял: «Милости просим на широкий Дон!», долго тряс руку. Сообщил: в Новороссийске уже высадились дикие новозеландцы (он почему-то полагает, что они черного цвета). Если так — мои надежды на Суллу опять повысились.

В буфете за завтраком (буфет весьма обилен — балыки, икра, и все недорого), разговор с тремя инженерами из Макеевки. Инженеры — мелкие, но настроены антибольшевистски до предела. /.../

О Макеевке (иначе, город Дмитриевск) говорят с сокрушением: шахтеры и рабочие спят и видят красные флаги, власть Советов и т.п. декларацион. Усиленно приглашали меня приехать туда с лекцией...

Дорога: отраднейшее впечатление настоящего порядка. Во всем сразу чувствуется, что здесь — не бутафория «неньки Украины», не «Веселая вдова», существующая милостью оккупантов, а некоторый, органически налаженный, свой собственный, от коренной почвы выросший строй. Впрочем, поезд идет скверно. В вагоне — антибольшевистские разговоры, — единодушие ровное: дама с перигидролевыми волосами, тихий спекулянт в рыжих гетрах, полька неизвестного звания и совсем молоденькая девушка, у которой убили жениха в Ледяном походе. Барышня произвела на меня впечатление огромное: когда рассказывала о гибели жениха, о бегстве из Тульской губ., где у них была разгромлена взбесившимся «богоносцем» усадебка, — сердце мое нестерпимо горело жалостью и гневом. О, Господи, «что они сделали с моею Россией!», как сказала Савинкову одна молодая девушка[56].

Поражала бедная барышня каким-то светлым приятием тяжкого пути своего: даже в рассказе о смерти жениха не слышалось ропота, а только пламенный порыв к жертвенности, к спасению Родины...

Да, пожалуй, именно такие праведные мальчики и девочки спасут нашу несчастную Блудодейницу — получше диких новозеландцев...

Декларациона в вагоне почти не приметно: только когда тихий спекулянт, прочитав в газете список новых расстрелянных «в порядке красного террора», начал возмущаться казнью нескольких женщин (в числе их погибла в Москве Л.Кастальская. Бедная Би-ба-бо![57] Что могло совершить это существо, столь далекое от политики? За что ей выпал венец мученицы?).

II. Дневник

14 ноября

Сегодня утром приехали в Новочеркасск с Севским. Немедленно отправились в редакцию, где я познакомился с редактором Н.А.Казминым — рыжебородым Сахаром Медовичем, который принял нас сверхлюбезно, мгновенно согласился на мои условия, выдал аванс, принял предложенные мною кандидатуры Бедова и Венского и долго извинялся, что редактор — он, а не я, объясняя сие исключительно своим казацким происхождением. Он обещал быстро найти мне комнату, пока же предложил приют у себя на квартире.

После редакции мы втроем направились на прием к Краснову. На площади перед атаманским дворцом к Севскому подошел какой-то необычайно уверенный господин в английской форме, говоривший громко и решительно. Физиономия его показалась мне знакомой. Услыхав, что Севский зовет его Алексеем Федоровичем, я догадался, что это — знаменитый Аладьин{203} — первый тенор российской левизны в 1906 году,