Страницы из дневника - Владимир Амфитеатров-Кадашев

мне перепуганный Ведов. Брусиловский отказался издавать журнал наподобие «Синего». Ведов обиженно заметил, что он уже собрал материал для первого номера. Брусиловский весьма благородно сообщил, что он считает своим долгом оный материал оплатить. Ведов тогда впал в транс: ведь на деле у него нет ни строчки, а тут — живые деньги. Умолял меня помочь ему сочинить до завтра №. Я сначала отказался от эдакой арапской штуки, но Ведов так приставал, что я согласился, написал первую главу романа «Любовница Дракона» (второй главы, конечно, не будет), Ведов выкопал какой-то свой рассказ. Затем достали несколько стихов и, наконец, сочинили «разные разности» — неимоверную чушь о тыкве «Президент Вильсон», о голубых бегемотах, будто бы открытых в Африке, изображение особого колокола, автоматически возвещающего о восходе солнца (действительно, необходимое изображение!) и т.п. чепуха. Хохот при сочинении был великий. /.../

Приехал в Харьков Милюков. Я присутствовал на его докладе на закрытом заседании к.-д. партии. Сущность доклада: необходимость объединения всех антибольшевистских фронтов. Невозможно дальше терпеть, чтоб гетман сепаратно сговаривался с Красновым (в Скороходове), чтобы каждый генерал образовывал особую армию, чтобы на востоке не знали, что делается на юге. О союзниках Милюков отзывается сдержанно: «В 1917 году все их представители настаивали, чтобы мы объединились с большевиками на предмет сокрушения немцев». Интересны сведения об Уфе. Оказывается, план издания Директории был выработан еще летом в Москве, совместно правыми и левыми. Но успехи чехословаков так вскружили голову с.-рам, что они, забыв о Директории, начали мечтать опять всецело захватить власть в свои руки, что и случилось на Волге и что было главной причиной поражения «Народной армии». По счастью, Сибирское правительство, состоящее в большинстве из к.-д., сумело сделать оппозицию волжским социалам, — и, в результате, в Уфе удалось достичь компромисса: наконец осуществилась давняя мысль о Директории и, самое главное, отпала ответственность вновь избранного правительства перед Учредилкой первого созыва. Но все-таки, социалисты и здесь не могли обойтись без надувательства: вместо предполагаемой троицы — одного правого, одного левого, одного военного, — выбрана пятерка с подавляющим социалистическим большинством: два с.-р. (Аргунов{196} и Авксентьев{197}), один беспартийный социалист (Вологодский) и военный, ген. Болдырев, коего тоже надлежит причислить к левым, ибо в 1917 году «он усиленно махал красным флагом». К.-д. же представлены В.А.Виноградовым, человеком без авторитета и не крупным деятелем. Единственное, что несколько смягчает левизну Директории, это то, что Вологодский сильно поправел и сейчас социалист лишь по имени. Но, как бы то ни было, Н.И.Астров{198}, намечавшийся в Директорию как представитель к.-д., ввиду таких результатов уфимского компромисса, решил, с полного согласия Центрального комитета, в Сибирь не ехать и остаться в Екатеринодаре.

Почти две недели ничего не записывал: погибал; лопнули, рухнули все надежды на кабаре, журналы, газеты. Одно за другим не выходили намеченные предприятия: большая же газета промышленников, которая могла бы все спасти, по-прежнему стоит на мертвой точке. В поисках редактора уцепились было за Чирикова, но Евгений Николаевич почему-то отказался. А тут подоспели, настигли великие события: германская революция. Пока в ней нет ничего страшного. Немцы понимают, что если рассовдепятся, то погибнут, и совдеп их умеренный (хотя все-таки тяжело: неужели же надо было создавать такую великую культуру, науку, искусство, породить Гете, Канта, Бетховена, Вагнера — только затем, чтобы в Берлине сидел Совет рабочих и солдатских депутатов?). Внешне революция заметна лишь в трагическом виде офицеров и в некоторой небрежности, с какою солдаты ходят по улицам. Но внутренне — очень тревожно: теперь немцы нас защищать не станут, гетман — совершенно бессилен... Правда, все верят в скорый приход союзников: промежутка не будет — так твердят все. Ну, а если будет? Недаром сволочь подняла голову: рабочие забавляются забастовками — день сидим без воды и света, но завтра забастовка прекратится, что[бы] послезавтра возобновиться вновь; на юге — форменная Жакерия. Надо бежать, чувствую всем существом, а как убежишь? Денег нет совсем: Музикус тянет с лекциями и еще неизвестно, смогут ли они состояться? Больно тревожно!

Спасен. Слава Богу! Телеграмма от Севского: «Войсковое правительство предлагает пост редактора "Донских Ведомостей"». Выезжаю немедленно (денег удалось достать, продав Сене Покрассу{199} несколько стихотворений для романсов. И комичен же был Сеня, когда, закрывая глаза от восторга, пел трогательным голосом: «Вас увижу вновь, любви больной, усталой, изысканно-ненужная мечта»!). Уф! Кончил муки. Между прочим, вчера, перед получением телеграммы, я нашел на Павловской площади подкову. Вот и не верьте после этого приметам! /.../

«КРАСНОВСКИЙ» ДОН

(ноябрь—декабрь 1918 г.)

I. Записная книжка

Дорога до Никитовки — пренеприятная. /.../ По дороге давка, к счастью, лишь до ближайшей станции, дальше свободно (от Бахмута возможно было прилечь и заснуть), всеобщее антибольшевистское настроение (быть может, потому, что вагон II класса, — то есть, фактически, он IV-классный, но на нем плакат: «Се лев, а не собака» — «Только для гг. пассажиров I и II кл.»), много офицеров, едущих на призыв по гетманской мобилизации к своим участкам. Наклон мысли у них смутный: с одной стороны — надо организовываться, чтобы не пустить большевиков, с другой — гетмана никто не понимает; без немцев — гетман бессмыслица... Краснова понимают, Деникина очень понимают и сочувствуют вполне и всецело, но пан Павло, увы! как-то никак не приемлется по-настоящему...

Кстати: mot фон Менгельбера{200}: «Execellenz, как вы относитесь к гайдамакам?» — «Да как можно относиться к людям, у которых из головы растет хвост?{201}»

Дорога вообще в порядке, но чувствуется некоторое запустение: явно, что наводившая порядок рука ослабла... Большие станции — Изюм, Бахмут, Никитовка — недурны: светится электричество, чисто, в буфетах еда; полустанки и даже средние станции, вроде Змиева, — отврат! тьма, грязь, керосиновая коптилка в единственном числе на весь «вокзал». Ехали густыми лесами; по этому поводу веселенький разговор: о разбойниках. Шалят здорово — отчасти дезертиры, отчасти — молодые парни окружных деревень. Открытого восстания здесь не было во все время германской оккупации, но разбойная гверилья процветала, благодаря густым лесам по Осколу, даже в дни наибольшей германской непреклонности. Один из сопутников, молодой офицер, мелкопоместный из-под Славянска, говорил, что все лето они у себя в усадьбе несли форменную караульную службу, спали не раздеваясь, с оружием, — веселая жизнь! У нас, в Черниговщине, — этого, слава Богу, — нету!

Еще любопытный разговор, со