Страницы из дневника - Владимир Амфитеатров-Кадашев

Лишь выйдя на платформу, я понял, какое счастье ехать в делегатском вагоне. Вавилонское столпотворение на вокзале было раем в сравнении с тем, что творилось на платформе. У решетки, отделявшей дебаркадер от главной платформы, стояла густая толпа баб и девок — мужчин я почти не приметил, — которые с визгом напирали на решетку. А стоявший за решеткой красноармеец с размаха стегал нагайкой как-то прямо в эту ворчащую, вопиющую человеческую массу. Наши носильщики, приведя в колебательное движение чемоданы, обрушились на толпу с диким воплем: «Делегатский вагон!» Бабы мгновенно расступились (как оказалось впоследствии — не без задней мысли), красноармеец приоткрыл решетку, и мы были как бы вынесены на дебаркадер могучим напором сразу ринувшейся вперед массы. Красноармеец отчаянно завопил, нагайка с жирным чмоканьем зашлепала по бабьим спинам, но все-таки, пока грозному стражу удалось запереть решетку, несколько десятков счастливиц прорвались на перрон и, сразу повеселевшие, уже зубоскаля над стражем, ринулись к еще пустым вагонам. Мои опасения, что в делегатском вагоне надо будет очень осторожничать, дабы не попасться впросак с большевиками, оказались напрасными — в вагоне (старом, грязноватом вагоне II класса, с недействующим электричеством) не было ни одного большевика, ни одного «делегата» — все такие же ловчилы, как мы, грешные. Подозрительна была лишь одна барышня, очень хорошенькая, которая, стоя в очереди у кассы, чересчур громко жалела Ленина, причем стоявший рядом жид, препархатого образа и подобия, всячески старался возбудить в ней сочувствие и к Урицкому — «замечательному деятелю». Барышня отвечала: «Урицкого не знаю, а Ленина мне очень, очень жаль». Но после границы оказалось, что и эта барышня высказывала столь верноподданнические к рабоче-крестьянской власти чувства лишь по причинам процентных бумаг. Выяснилось, что будучи дочерью крупного полтавского помещика, она никакого вкуса к пролетариату не питает, но так как была начинена процентными бумагами, зашитыми и в кофточке, и в голенищах бывших на ней высоких сапог, то считала благоразумным всячески подчеркивать свою лояльность.

Помимо этого милого пирожка с процентными бумагами, в вагоне ехало несколько спекулянтов, М.А. и Ю.К.Арцебушевы со всем балетным выводком — Ленни Воронцовой, Марьей Михайловной[46], двумя дочерьми, Зиной Кариссо и двумя неизвестными молодыми людьми педерастического вида. /.../

Когда мы отъезжали от Москвы, я, глядя на золотой купол храма Христа, уплывавший в синь небесную, вдруг ощутил непреложно, что я очень не скоро вернусь в Москву. Странно, такое же чувство было у меня в 1914 г. — и что же? Три года прожил тогда вне России.

Путешествие наше текло благополучно. Я часто слышал, что в провинции, в глубине России, большевизм гораздо страшнее, чем в столицах. Вероятно, это так и есть, но из окна вагона все как будто по-старому: те же голубоватые, бедные просторы русские, «с красой заплаканной и древней». И диким кажется в этой мирной стране кровожадный плакат на стенке нашего вагона, призывающий к мести «за кровь тов. Ленина». Лишь на станциях бросалось в глаза какое-то унылое запустение: неметеная платформа, босоногие ребятишки, донельзя оборванные; они продавали лесные орехи — единственную снедь, которую можно достать на станциях (слава Богу, что у нас была курица и бутерброды!) Никаких осмотров в дороге не было. Только в Тихоновой Пустыни, ночью, в темный вагон вломилась какая-то орава. Сквозь сон я слышал торжествующий вопль: «Ага, мануфактура!» — и чей-то спокойный, с еврейским акцентом, ответ: «Оставьте, это мои ноги, а не мануфактура!»

Разговоры о границе были самые панические, но нам, по счастью, повезло. В Зернове госпожа Филипповская и я направились к комиссару тов. Когану, указанному г-же Филипповской в Москве в качестве отца и благодетеля. Г-жа Филипповская мгновенно и стремительно обрушилась на комиссара, загнала его в угол и, быстро говоря что-то (потом она призналась, что почти не понимала слов своих), тыкая комиссару в нос какими-то бумажками (боюсь, что это было свидетельство об оспопрививании), доказывала ему полнейшую необходимость пропустить нас без осмотра. Тов. Коган был весьма великолепен, черен, как жук-рогач, то, что называется в Одессе «красавец», — в желтых крагах, декольтированный, с расстегнутым, по матросскому обычаю, воротом. Был ли он польщен тем, что к нему обратилась «прекрасная дама», или просто ошарашила его г-жа Филипповская, только он без труда отдал распоряжение пропустить нас без осмотра. Торжествующе вернулись мы к нашим вещам и начали их грузить на подводу: вдоль насыпи уже стоял ряд подвод с возницами-мальчишками; погрузили мы быстро, паренек у нас попался юркий, разбитной, и в таких высоченных сапогах, что г-жа Ф. спросила его, смеясь: «А кто из вас выше — ты сам или твои сапоги?»

/.../ Наконец мы выбрались в поле и медленно поехали по проселку, слушая, как наши юные возницы восхваляют преимущества переезда через границу на их пунктах Зернов — хутор Михайловский. В то время, когда в других местах нейтральная зона — то есть пространство, где нет никакой власти и только разбитые параличом не занимаются разбоем, — достигает 30—70 верст, здесь ее ширина лишь 4 версты. Притом дорога идет все время открытым полем, так что немцам видно все как на ладони, и в случае нападения они могут подать мгновенную помощь. В таких разговорах мы переехали через какую-то канаву, оказавшуюся границей. Несказанно чувство, охватившее меня в эту минуту, — подлинный восторг освобождения. Оглянувшись в сторону Совдепии, я погрозил ей кулаком и крикнул: «Чтоб ты лопнула!» Через несколько минут, у околицы, к нам приблизились два немецких солдата. Странно было видеть иностранных, да еще вражеских солдат здесь, в такой коренной, глубокой Руси, «откуда три года скачи, никуда не доскачешь». Весьма вежливо спросили паспорта, одна минута на просмотр — «Bitte, meine Damen und Herren!» — и мы вкатили в хутор Михайловский, типичное село при сахарном заводе, очень похожее на Корюковку. /.../

Переночевав у одного железнодорожника, на другой день выехали — до Конотопа — теплушками. Путь был очарователен, несмотря на неудобства. Радостным покоем веяло в сердце от знакомого хохлацкого пейзажа — белых хаток и пирамидальных тополей, от веселой ласковости сытого народа, так непохожего на хмурую, несчастную толпу Совдепии. Занимались мы по преимуществу едой: на каждой станции покупали что-нибудь съестное, и тут я впервые понял, почему люди с давних лет обоготворяют хлеб: чувство, с которым я вкушал его, было очень близко к благоговению. В Конотопе пришлось ждать