Жизнь Пушкина, рассказанная им самим и его современниками - Коллектив авторов

командира Нижегородского драгунского полка, но и прямых участников движения, дорогих его сердцу, в том числе брата Пущина – Михаила. Да и давно мечтал он о Закавказье: еще 24 марта 1821 г. признавался Гнедичу: «Сцена моей поэмы должна бы находиться на берегах шумного Терека, на границах Грузии, в глухих ущельях Кавказа…»

Другая веская причина: стремление во что бы то ни стало вырваться из оков пустой и в конечном счете иссушающей душу светской суеты обеих столиц. «Путешествия были моей любимой мечтою с детства», – писал он; и в другом месте: «Путешествие нужно мне нравственно и физически». Словом, «Им овладело беспокойство, // охота к перемене мест // (весьма мучительное свойство, // немногих добровольный крест)». Наконец, нужно напомнить еще об одной черте характера Пушкина, определившей потребность участия в войне: без преувеличения – безудержную его храбрость и пренебрежение, даже более – упоение опасностью. Сопричастность героическому делу русских воинов воодушевляла его – он готов был мчаться под пули, ни с чем не считаясь. Именно так поступал поэт в сражении за Эрзрум. Не привык он склонять голову, когда смерть стоит рядом. Так было и в 1829 году, и в 1837-м.

* * *

Иногда говорят, что единственная глава жизни Пушкина, которую он в подробностях записал сам, – военное путешествие в Эрзрум в 1829 г. (№ 8 и др.). Это не совсем верно: с одной стороны, и другие периоды удержаны в памяти нашей самим поэтом (письма, стихи, дневниковые записи), с другой – и в «Путешествии…», прошедшем через цензуру в 1835 г., он умолчал о многом…

1 мая выехал Пушкин из Москвы на перекладных в своей коляске, делая в среднем верст по 50 в сутки. Вскоре дал он 200 верст «крюку», заехав в Орел к опальному генералу Алексею Петровичу Ермолову. Знакомы они до этого не были, но личность генерала была столь привлекательна для Пушкина, что он не простил бы себе, что не повидался и не побеседовал с ним, когда имел хоть какую-то к этому возможность.

Пушкина еще на свете не было, когда Ермолов (1777–1861) уже подвергался политическим преследованиям. За участие в смоленском офицерском кружке и за хранение вольных стихов ему дважды (1797, 1798) пришлось отсидеть под арестом. В начале 1799 г. молодого офицера, кавалера ордена Св. Георгия 4-й степени, врученного лично Суворовым, сослали в Кострому и только после смерти Павла I позволили вернуться в армию. Герой Бородина, победитель французов под Кульмом, человек свободно мыслящий, Ермолов никогда не мог ужиться с царями. Казалось бы, его ждала блестящая карьера после того, как во главе гвардейского корпуса он вступил в Париж, но нет: дело кончилось почетной ссылкой в Грузию – назначением на должность начальника Отдельного кавказского корпуса. При Ермолове корпус был воспитан в суворовских традициях безграничной отваги и беззаветной любви к родине. Инспектировавший войска генерал Дибич, недоброжелательно относившийся к Ермолову, вынужден был признать: «Прослужив 25 лет и участвуя во многих кампаниях я, положа руку на сердце, могу поистине сказать, что не видал в наших войсках того рвения и мужества, которым были воодушевлены кавказские солдаты». В одном из своих приказов Ермолов назвал солдат «товарищами» – редчайший случай в царской армии.

Ермолов, несомненно, был связан с декабристами – вопрос лишь о формах этой связи. Он пригрел на Кавказе Кюхельбекера, буквально спас Грибоедова, предупредив его об обыске и грозящем аресте; однажды, встретив будущего декабриста Μ. А. Фонвизина. Ермолов воскликнул: «Пойди сюда, величайший карбонарий!» И далее сообщил, что Александру I известно о заговоре и тайном обществе, добавив: «Я ничего не хочу знать, что у вас делается, но скажу тебе, что он (царь) вас так боится, как я бы желал, чтобы меня боялся!» Ермолова боялись, да еще как! Авторитет его был огромен – с безошибочным расчетом на широкую поддержку декабристы включили его в правящий комитет, которому предназначалось передать власть в случае успеха восстания. Петербургские декабристы до последней минуты надеялись, что Ермолов отважится двинуть Отдельный кавказский корпус на столицу на помощь восставшим. В Петербурге распространился слух о приближении армии во главе с Ермоловым, об этом даже официально запрашивал один из иностранных послов. Такая акция либо сделала бы Ермолова правителем России, либо привела бы его на плаху. Возможно, прав был Вяземский: «Ермолов мог быть в рядах оппозиции и даже казаться стоящим во главе ее, но это было одно внешнее явление, которое многих обманывало». Знал ли генерал о подобных надеждах и предположениях? По-видимому, да, но до конца своей долгой жизни не проронил об этом ни слова. Вообще в его характере нисколько не было солдатской бесхитростности и готовности когда угодно и кому попало резать правду-матку. Скорее напротив – это был хитрый, понаторевший в дипломатии и слишком умный человек, чтобы в трудные времена открывать свои истинные мысли и чувства. Денис Давыдов (двоюродный брат Ермолова) вспоминает такой случай: «Раз государь Александр Павлович сказал Ермолову: «Говорят, что ты, Алексей Петрович, иногда-таки хитришь?» – «Вашего веку, государь», – ответил Ермолов». Генерал Раевский вообще Ермолова не любил, считая, что тот человек не военный: все берет хитростью, а обманы рано или поздно открываются. Метко, как всегда, характеризовал Ермолова Вяземский: «Самой внешностью своею, несколько суровою и величавою, головой львообразною, складом ума, речью сильно отчеканенною, он был рожден действовать над народными массами, увлекать их за собою и господствовать ими… В нем была замечательная тонкость и даже хитрость ума; но под конец он слишком перетопил и перехитрил. Этим самым дал он против себя оружие противникам своим».

Сверхосторожность Ермолова, доходившую до лицемерия, уловил и Пушкин – читатель обнаружит ее в скупых характеристиках «Путешествия…» и в дневниковой записи от 3 июня 1834 г., где Пушкин называет Ермолова «великим шарлатаном». Здесь, кстати, можно увидеть намек на несостоявшийся поход на Петербург в 1825 г.

При всем том, понимая, что состав предполагавшегося правящего комитета известен Николаю I, Ермолов вел себя с прежней независимостью. Μ. И. Пущин рассказывал, как в 1827 г. он вместе с другим разжалованным декабристом, П. П. Коновницыным, прибыл в распоряжение Ермолова. Генерал приветствовал их, стоя, словами: «Позвольте же и мне вас обнять и поздравить с благополучным возвращением из Сибири». «После этого, – вспоминал Михаил Пущин, – он просил нас сесть, предложил чаю, расспрашивал о пребывании нашем в Сибири, обнадеживал, что и Кавказ оставит в нас хорошее воспоминание. Продержав нас с час времени, он отпустил нас с благословением на новое поприще. Час этот, проведенный у Ермолова, поднял меня в собственных глазах моих, и, выходя от него, я уже с некоторой гордостью смотрел на свою солдатскую шинель». За одну такую аудиенцию Ермолов мог лишиться всех генеральских привилегий, что, собственно, скоро и произошло. В том же докладе 1827 г., где Дибич признавал рвение и мужество солдат-ермоловцев, он отмечал «пагубный дух вольномыслия и либерализма» в корпусе. Николай I отвечал на это: «Я не вижу другого средства, как предоставить вам воспользоваться данным вам полномочием для удаления Ермолова». Так блистательный военачальник и незаурядный государственный деятель Ермолов оказался не у дел и в бессрочной отставке. Впоследствии он, правда, номинально введен был в Государственный Совет, но всегда оставался как бы «в сторонке» – в опале и под подозрением. Несколько лет он безвыездно жил в имении в окрестностях Орла. Старый воин, словно тигр (вспомните пушкинское сравнение), метался в узкой штатской клетке, не в силах скрыть тоски по армии. «Генерал Ермолов, – доносил местный полицейский чин, – живет уединенно, но иногда посещает театр и был на трех балах, всегда в черном фраке и без орденов… Мрачный его вид, изобличающий душевное беспокойствие, явно противоречит холодному тону, с коим он рассказывает приятность своей настоящей жизни, будто давно им желаемой». И еще из доноса: «Говорят, что войско очень жалеет о отбытии Ермолова, а к генералу Паскевичу еще не имеет любви». Здесь, в Орле, и навестил генерала Ермолова в первых числах мая 1829 г. поэт Александр Пушкин.

Еще в 1820 г. Пушкин писал брату: «Ермолов наполнил Кавказ своим именем и благотворным гением». Для поэта встреча с Ермоловым была не только данью декабризму (хотя и так), но и погружением в русскую историю, которую он всегда стремился узнать не только из книг,