Жизнь Пушкина, рассказанная им самим и его современниками - Коллектив авторов

но и от живых ее свидетелей. О чем говорили они, в подробностях неизвестно. Пушкин нарочно глухо написал об этом в «Путешествии…» (да и то, что осталось, исключил из печатного текста), а Ермолов с некоторых пор вообще был склонен к молчанию. Но такие важные встречи, как правило, не остаются вовсе без следа. 30 ноября 1829 г. Денис Давыдов сообщал Вяземскому: «Кстати о Пушкине: он проездом в Грузию заезжал к Ермолову, который пишет мне: «Был у меня Пушкин. Я в первый раз видел его и, как можешь себе вообразить, смотрел на него с живейшим любопытством. В первый раз не знакомятся коротко, но какая власть высокого таланта! Я нашел в себе чувство, кроме невольного уважения. Ему также, я полагаю, необыкновенным показался простой прием, к каковым жизнь в столице его верно не приучила». И далее еще одна любопытная «сравнительная характеристика»: «Вот это поэзия! Это не стихи нашего знакомого Грибоеда, от жевания которых скулы болят. К счастью моему, Пушкин, как кажется, не написал ни одного экзаметра – род стиха, который может быть и хорош, но в мой рот не умещается». Не обсуждая литературные вкусы генерала, заметим, что беседы в Орле велись на важнейшие темы. Прежде всего – о Карамзине, а значит, о русской истории.

В конце 1854 г. в Москве 77-летнего Ермолова посетил юный биограф Пушкина Петр Иванович Бартенев. Длинной анфиладой комнат старого ермоловского особняка на Пречистенке гостя ввели в кабинет генерала. За широким столом сидел могучий старец «с шалашом седых волос и неповоротливой шеей», как пишет Бартенев. Насупившись, он с увеличительным стеклом разбирал какое-то письмо. Память и ясный разум вовсе не покинули Ермолова. Бартенев рассказывает: «Я завязал разговор про наших поэтов и мало-помалу довел до Пушкина. Я весь был внимание, когда, наконец, зашла о нем речь. «Конечно, его беседа была занимательна?» «Очень, очень, очень!» – ответил с одушевлением Алексей Петрович. Он виделся с ним в Орле вскоре после первой своей отставки. Пушкин сам отыскал его. «Я принимал его со всем должным ему уважением». О предмете своих разговоров с ним Ермолов не говорил». Чрезвычайно интересна ермоловская оценка роли поэтов в истории народа. «Как хорош был сребровласый герой Кавказа, – пишет Бартенев, – когда он говорил, что поэты суть гордость нации. С каким сожалением он выразился о ранней смерти Лермонтова. «Уж я бы не спустил этому NN. Если бы я был на Кавказе, я бы спровадил его; там есть такие места, что можно послать, да, вынув часы, считать, через сколько времени посланного не будет в живых. И было бы законным порядком. Уж у меня бы он не отделался. Можно позволить убить всякого другого человека, будь он вельможа и знатный – таких завтра будет много, а этих людей не скоро дождешься». Конечно, речь тут не только о Лермонтове, но и о Пушкине, не только о Мартынове, но и о Дантесе. Вместе с тем проскальзывает и некоторая жестокость Ермолова, проявившаяся, как справедливо считают историки, в кавказских войнах. Как бы то ни было, Пушкин из Орла продолжал свой путь на войну, где смерть подстерегала за каждой скалою… Но как же все-таки сложилась беседа поэта и генерала?[195]

В записках Дениса Давыдова есть такие строки: «Большая часть наших писателей, несмотря на известное к Ермолову неблаговоление Николая Павловича, восхваляли Ермолова в прозе и стихах. Незабвенный наш Александр Сергеевич Пушкин посещал его несколько раз в Орле (имеются в виду несколько посещений за два-три дня, проведенных Пушкиным в Орле в мае 1829 г. – В. К.); Ермолов сказал ему однажды: «Хотя Карамзин есть историк-дилетант, но нельзя не удивляться тому терпению, с каким он собирал факты и создал из них рассказ, полный жизни». В ответ на это Пушкин сказал ему: «Читая его труд, я был поражен тем детским невинным удивлением, с каким он описывает казни, совершенные Иваном Грозным, как будто для государей это есть дело весьма обыкновенное». Стараниями писателя-историка Г. П. Шторма обнаружился документ, уточняющий слова поэта о Карамзине и сближающий их с пушкинской современностью. Дело в том, что Ермолов продиктовал некоторые свои воспоминания племяннику. И вот какой след остался в этих записях о беседе с поэтом: «Между прочим, говоря о Карамзине, он (Пушкин) сказал: меня удивляет добродушие и простосердечие – говоря о зверствах Иоанна Грозного, он так ужасается, так удивляется, как будто такие дела не составляют самого обыкновенного занятия наших царей». Заверяя подлинность, Ермолов расписался на этом листе записи. Можно понять, почему лишь перед смертью, да и то тайно, доверил он бумаге эту деталь своего давнего разговора с Пушкиным. Цари возвели убийство в повседневность – такова была неотвязная, мучившая Пушкина мысль, когда в рукописях «Полтавы» и на полях книги, подаренной учителю Ромейскому, он рисовал виселицы и когда в Орле беседовал с живым олицетворением отечественной истории генералом Ермоловым. Кто знает, не думал ли Пушкин (как и многие декабристы), разговаривая с Ермоловым, и о том, что, будь у генерала чуть меньше хитрости и чуть больше «безрассудства», он повернул бы верные ему войска с Кавказа на север и не было бы ни виселицы, ни сибирской каторги друзей.

В 1831 г. Ермолов встретился с Пушкиным в Петербурге и был поражен обаянием и красотой его жены. Быть может, тогда состоялся какой-то интересный разговор о будущих мемуарах «самого замечательного из наших государственных людей», как называл Ермолова Пушкин. Известно, какое огромное значение придавал он воспоминаниям людей бывалых и замечательных и сколько таких воспоминаний «инспирировал». В начале апреля 1833 г. Пушкин написал Ермолову письмо (генерал жил тогда в Осоргине под Москвой): «Собирая памятники отечественной истории, напрасно ожидал я, чтобы вышло наконец описание Ваших Закавказских подвигов. До сих пор поход Наполеона затемняет и заглушает все – и только некоторые военные люди знают, что в то же самое время происходило на Востоке.

Обращаюсь к Вашему высокопревосходительству с просьбою о деле для меня важном. Знаю, что Вы неохотно решитесь ее исполнить. Но Ваша слава принадлежит России и Вы не вправе ее утаивать. Если в праздные часы занялись Вы славными воспоминаниями и составили записки о своих войнах, то прошу Вас удостоить меня чести быть Вашим издателем. Если ж Ваше равнодушие не допустило Вас сие исполнить (то есть если записки еще не начаты. – В. К.), то я прошу Вас дозволить мне быть Вашим историком, даровать мне краткие необходимейшие сведения и etc.». Записки, к которым Ермолов, как видно, собирался приступить в начале 1830-х годов, были напечатаны только в начале 1860-х – после его кончины. Что касается письма Пушкина, то оно по каким-то причинам не было отослано и осталось в неразборчивом черновике, с огромным трудом прочитанном текстологами…

Встреча в Орле стала исключительным по своей важности историческим (по существу – декабристским) прологом к закавказскому путешествию Пушкина.

* * *

В 1832 г. поэтическое воспоминание о путешествии 1829 года выглядело так:

Я ехал в дальние края;

Не шумных… жаждал я,

Искал не злата, не честей

В пыли средь копий и мечей.

15 мая, миновав Малоархангельск, Елец, Воронеж, Казанскую, Новочеркасск, Ростов-на-Дону, Ставрополь, Пушкин был уже в Георгиевске, где коротко записал в специально взятую с собой толстую тетрадь (теперь ее называют «арзрумской») свою встречу с Ермоловым. Затем съездил на несколько часов в Горячеводск, с волнением вспоминая давнее пребывание здесь, – в арзрумской тетради появился первый вариант стихотворения-воспоминания (скорее всего о Марии Раевской) «Все тихо – на Кавказ идет ночная мгла…» (№ 21); во втором варианте это стихотворение превратилось из воспоминания в мечту (о Наталье Гончаровой) – весьма характерная трансформация для Пушкина. «С грустью оставил я воды», – вздохнул поэт.[196]

По Военно-Грузинской дороге уже опасно было двигаться одному – нужно было ехать «с оказией» (№ 10). Долина Терека достаточно узка, чтобы горская пуля могла долететь даже с другого берега. Как всегда, Пушкин проявлял храбрость безотчетную. Современный исследователь (Н. А. Раевский) считает даже: «Было нечто, мне кажется, болезненное в той легкости, с которой он рисковал своей жизнью»… От подножия перевала через гору Крестовую Пушкин отправил во Владикавказ свою тяжелую коляску и продолжал путь верхом на казачьей лошади. Один из путешественников пушкинского времени так описывал труднейший подъем