У Никитских ворот. Литературно-художественный альманах №2(2) 2017 г. - Альманах Российский колокол

А я не спекся. Спокойно отдернув молнию, я раскрыл нутро моей сумки. Женщина закрыла глаза в восторженном ужасе. В сумке было все, что может понадобиться пассажирам поздней электрички, которая уже проскочила мимо Немчиновки и со свистом, раздвигая своей плоской стеклянной мордой струи первого весеннего дождя, неслась в мокрый мрак подмосковных лесов. Это была последняя электричка, и немногим пассажирам в пустом составе надеяться на что-то в этой жизни уже не стоило.

– Ну, ты даешь… – озадаченно протянула женщина и медленно опустила замок своей куртки. – Но уж рюмок-то у тебя точно нет!

Не отвечая, я опустил руки в наружные карманы своей куртки и вынул две граненые стопки, которые час назад похитил в Нижнем буфете Дома литераторов. Вынул и поставил между нами на деревянное сиденье.

– Боже! Да ты страшный человек!

– Немного есть, – улыбнулся я.

– Но предусмотрел не все… Следующая остановка – Немчиновка. Тебе надо выходить.

– Ошибаешься, красавица. Предусмотрел я все – на платформе прекрасный навес. Там тепло и сухо. Сойдем вместе.

– Так не бывает.

– Только так и бывает.

– Мы можем завязнуть… По жизни… Может получиться надолго…

– Я уже смирился.

– Когда?!

– Когда пялился на твои ноги.

– Все-таки ты страшный человек.

– А ты?

– Разберемся.

С тех пор мы частенько сходим на этой платформе. Правда, в навесе надобности уже нет, в Немчиновке нам всегда сухо и тепло – как очень похоже выразился когда-то Хемингуэй.

Крик в себя

Иногда охватывает непонятное, неизвестно откуда приходящее желание прямо вот сейчас, в электричке, в вагоне метро, в подземном переходе на улице Большой Никитской прокричать в пространство слова, обращенные к человеку живому, а то и к уже неживому… Вот прокричал в себя, внутрь, молча, – и опять в душе тишь да гладь, да божья благодать… Видимо, это дает о себе знать тоска именно по этому человеку. Именно в это вот мгновение…

И вот иду я по подземному переходу и молча ору во внутреннее свое пространство:

– Олег! А ты помнишь Днепровскую гранитную набережную тридцать километров длиной сорок лет назад?! А ты помнишь тридцатиградусную жару средь бела дня на этой набережной? А шестидесятиградусную водку «Первак» в эту жару? А меня – молодого, красивого, счастливого, хмельного и талантливого – помнишь?! И я тебя помню – молодого, красивого, счастливого, хмельного и талантливого! Это было лето, когда ты влюбился в Зорину, а она в тебя, когда ты поступил во ВГИК, когда Твардовский телеграммой вызвал меня из Днепропетровска в Москву, в «Новый мир», а у Женьки Городецкого вышла книжка, а Сережку Бондарчика напечатали в «Радуге», а Володя Мельник открыл экономический закон, а Игорь Пуппо женился на девятикласснице, а Витя Крамаренко на неделю украл Смыслова – чемпиона мира по шахматам, а Боря Сотников во дворе Дома железнодорожника присмотрел, наконец, местечко для собственного памятника! Потом, кстати, на этом месте соорудили лучший в городе общественный туалет – там продавали жвачку и «мерзавчики» с водкой! Да! А с нами была юная собутыльница-соблазнительница со смешной фамилией Перетятько! Недавно, кстати, она звонила и передавала тебе привет! Она тебя помнит и любит до сих пор! А ведь ей за восемьдесят, Олег! За восемьдесят!

Как и всем нам, между прочим…

Ах, какое это было лето! Как жаль, что вас не было с нами!

Но ведь и другие леты были у нас не хуже!

Почти Борхес

Во время нашего невинного застолья в Нижнем буфете какой-то добрый человек похитил у меня тяжелый складной чешский нож, который я купил в магазине таможенных товаров. И вот, будучи как-то на даче у этого человека, я увидел на столе свой нож. И, насколько мог неприметно, положил его к себе в карман.

– А нож верни на место, – спокойно сказал хозяин.

– Это мой нож, – ответил я.

– Положи на место, – повторил хозяин.

А я сжимаю в руке тяжелый чешский нож и чувствую – он узнал меня. Он вспомнил, как я затачивал его до бритвенной остроты, как смазывал машинным маслом и лелеял, как устранял еле заметное колебание лезвия, и, сжатый в моей ладони, он наполнялся мною, как наполняются энергией электрические батарейки при зарядке. И вдруг я ощутил его посыл – «Отдай меня, но ему в руки».

И я отдал. Протянул нож хозяину дачи.

И он его взял.

При этом оба мы: и я, и хозяин дачи, когда-то укравший у меня этот нож, твердо знали – нож мой.

Но ситуация была на его стороне, и он не пожелал отступить. И взял нож из моей протянутой руки.

И все. И началось. С этого мгновения события изменили свое направление, немного, на несколько градусов, но этого оказалось вполне достаточно. Я уходил с этой гостеприимной дачи с таким ощущением, будто оставлял у хозяина за спиной своего человека – надежного, преданного и безжалостного.

Так вот – началось. Ребенок этого доброго человека, строгая щепку, порезал палец, хорошо так порезал, до кости. Жена уронила нож со стола, и он упал острием ей в ногу. Напоминаю – это был мой тяжелый чешский нож. Брызнула кровь. «Скорая помощь», и все такое прочее. И, наконец, последнее… Во время глупой пьянки с соседом, поссорившись с ним, хотя никогда прежде не ссорился, хозяин дачи схватил со стола этот преданный мне нож и, уже обороняясь от нападавшего соседа, отмахнулся в тот самый момент, когда сосед падал, споткнувшись о табуретку… Но все эти подробности уже не имели большого значения, другие силы управляли событиями – нож вошел соседу в горло.

Хозяина дачи судили за убийство. В зале суда, после объявления приговора, я изловчился пройти мимо клетки, в которой сидел поникший осужденный.

– Ты все понял? – спросил я его.

– Что понял? – заорал он, вскакивая со своей скамьи.

– Это был мой нож… Ты пожелал оставить его у себя, но нож продолжал служить мне. Он ко мне еще вернется. Раньше, чем ты вернешься из заключения. А у тебя… У тебя будет достаточно времени подумать обо всем этом.

После всех этих событий я был у следователя – надо было подписать кое-какие бумаги, свидетельские показания, характеристики от нашей конторы – хорошую характеристику дал осужденному наш великодушный начальник. Нож проходил как вещественное доказательство, и по закону подлежал уничтожению. Этого я допустить не мог. В данный момент он беззащитно лежал на столе следователя среди вороха каких-то бумаг. Во время нашего разговора следователь, повертев нож в руках, бросил