Агнес - Хавьер Пенья

Впрочем, если он сейчас позволит этому грузовику расплющить ее тело, позволит с гораздо большим желанием, чем когда-либо в будущем, — Кэти никогда этого и не узнает.

Человек, которому предстояло стать Луисом Форетом, познакомился с Кэти на тематическом кинопоказе, посвященном Трюффо. Его устраивала Альянс Фрамсеэ в аудитории искусств и проектов по понедельникам и средам. Киносеансы посещало от силы человек девять-десять, а они оказались единственными, кто отсмотрел весь цикл целиком. Людей приходило все меньше, и перед показом последней ленты, стоя у дверей аудитории в полном одиночестве, он решил, что будет единственным зрителем. Но потом народ стал подтягиваться, хоть и со скоростью черепахи: появилась Кэти и ее подруга Анн-Мари, какой-то толстяк с бородой, дышавший ртом так тяжело и шумно, словно с каждым вздохом все больше разгерметизировался, и, наконец, профессорша с романским профилем из Альянс Франсез — она пришла вместо парня с билетами, который проводил предыдущие показы, но, как объяснила эта женщина Кэти, внезапно заболел.

Профессорша заявила, что зовут ее Женевьев — имя пишется с грависом над третьей буквой «е», — и пояснила, что качество пленки оставляет желать лучшего, особенно по части звука, в связи с чем она просит их сесть на первый ряд, поближе к колонкам. Кэти выбрала место по его левую руку и улыбнулась человеку, которому предстояло стать Луисом Форетом, когда тот опустился на полу ее зеленого пальто в стиле милитари.

Не опустись он тогда задом на ту полу, быть может, ему так никогда и не довелось бы стать Луисом Форетом.

По его словам, на прошлых сеансах он обращал внимание исключительно на Анн-Мари, неизменно элегантную, с обилием косметики и зубов, но, когда ему улыбнулась Кэти, заметил, что за ее очками вечной претендентки на вакантную должность скрывается миловидное личико.

В середине фильма, когда Натали Бай после оглушительного хлопка дверью обнаружила себя запер той в склепе, толстяк так захрипел, что все без исключения пришли в ужас. И Кэти схватила его за руку. Потом все расхохотались, и толстяк тоже. В ту ночь они с Кэти занялись любовью в первый раз, для них это занятие — еще открытие. Как тебе? Что ты чувствуешь, когда я делаю вот так? Чего ты стесняешься? Все мы чего-нибудь стесняемся. А ты знаешь, что когда стонешь, то получается мне прямо в ухо? А знаешь, что глаза твои без очков такие сладкие, что я часами могу смотреть на них, пока ты спишь?

Выяснилось, что Кэти ничуть не интересовал Трюффо, зато весьма интересовал преподаватель из Альянс Франсез, тот самый, который в последний день не смог прийти из-за внезапной болезни. Женевьев, имя пишется с грависом над третьей буквой «е», заместила его на показе, он же заместил его в постели Кэти.

Вот только сам он об этом не знал, не знал до тех пор, пока оба они не оказались в Венеции. Форет утверждает, что до того дня он был убежден, что у каждого есть кто-то, кто его замещает, что, если тебя где-то не окажется, твое место займет другой; и он никогда не задумывался о том, что все мы вместе с тем являемся заменой для кого-то еще. Соответствующее открытие он совершил в вычурном номере венецианского отеля, расположенного в переулке вблизи Ла-Фениче в первую ночь первого в его лизни медового месяца, когда Кэти не пришло в голову ничего лучшего, как завести разговор о своих прежних любовниках. Она сказала, что раз уж они теперь муж и жена, то могут говорить откровенно, ведь раньше такие темы ее смущали, зато теперь обручальное кольцо внушает ей полное спокойствие.

И указала на золотистую полоску на его пальце. Обручальное кольцо, широкое, неудобное, гнетущее, нечто чужеродное на теле человека, которому предстояло стать Луисом Форетом, как кардиостимулятор, как золотой зуб, говорит он, как чужой пересаженный орган.

Кэти поведала, что несколько месяцев подряд спала с тем преподавателем из Альянс Франсез, по понедельникам и средам, после тематического кинопоказа, за исключением последнего сеанса. Так какое же тогда место занимает в ее истории Трюффо? Она свернулась калачиком у него под боком на жестких гостиничных простынях, намереваясь сделать шутливое признание.

— Отстой. За удовольствие надо платить. Тот фильм, со склепом… Фу! Ничего не скажешь, но тогда мне именно что пришлось раскошелиться. — И рассмеялась.

По словам Форета, он никогда не видел ее настолько счастливой, как в тот раз, когда она над ним потешалась. Тот фильм со склепом стал ценой его брака. В тот миг он понял, что для нее вышло совсем недорого.

Судя по всему, с течением времени он лишился рассудка.

Он и не подозревал, что она такого мнения о Трюффо. Откровенно говоря, еще до их свадьбы, еще в статусе жениха, он подарил ей несколько видеокассет из своей фильмотеки, кассет, которые сам он весьма ценил и раздобыть которые ему было не то чтобы очень просто. По его словам, такой подарок представлялся ему очень романтичным, в том самом тупом смысле, который обыкновенно и вкладывается в понятие романтичного, когда у тебя начинаются отношения с девушкой, поясняет он, как нечто такое, о чем она будет гордо рассказывать своим подружкам: боже, он просто класс, этот парень! Он дарит мне свои видеокассеты!

— Да не обижайся ты, — говорит она, — мы же теперь вместе живем, так что получишь свои кассеты назад.

Вслед за тем Кэти обрушила на него целый сериал своих сексуальных приключений — без лишних подробностей, в общих чертах; ее повествование, с одной стороны, не звучало возбуждающе, но с другой — услышанное было трудно выкинуть из головы. Все эти эпизоды располагались в некой промежуточной зоне, весьма раздражающей: партнер на одну ночь, ну на две, ничего серьезного, только секс, и всё. Но по его разумению, один эпизод просто секса был гораздо хуже, чем мысль о другом дурачке, попавшемся на ее удочку, как и он, при помощи наживки типа Трюффо или чего-то подобного.

А она все смеялась:

— Разве это не здорово — откровенничать с собственным мужем?

В Венеции, вблизи Ла-Фениче, ему хотелось знать, заместил ли он в постели Кэти какого-нибудь чудика, такого же дурачка. Но позже, на пути к телефону, откуда можно будет позвонить в службу спасения, уже подходя к городку, до которого оставалось совсем уже ничего, вымокнув до костей под дождем, что пр и пускал через равномерные интервалы не хуже поливальной машины, он лелеял мечту: пусть