Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

Постановление Сената, где больше просили, нежели объявляли о продолжении консульства, казалось недостаточным. Сенат подготовил другое постановление и представил его Первому консулу 4 августа. Жюно в то самое утро, очень рано, уехал в Тюильри. Он говорил с Первым консулом долго и, возвратившись из дворца, сказал мне, что Бонапарт остается еще в нерешительности, принять или нет пожизненное консульство. Я знаю, теперь многие могут сказать мне, что Наполеон нисколько не сомневался; но я спрошу в свою очередь: разве нет во Франции множества людей, которые любят отечество ради него самого? По крайней мере, они говорят это. Как же могут они сомневаться в благородных чувствованиях других людей? Но, прибавляют они, последующие поступки Наполеона ясно доказали деспотические его намерения. На это я могу отвечать только улыбкой жалости. Снова прошу их найти мне ангела между людьми и особенно обращаюсь к тем, кто, не сделав еще ничего ни для счастья своего отечества, ни для славы его, присваивает себе право порицать или хвалить того, кому не было равного в веках.

Как бы то ни было, через два месяца после того, как народ просил Бонапарта принять консульство на десять лет, тот же народ, чувствуя необходимость сохранить как можно дольше своего покровителя и благодетеля, возвратившего Франции счастливые дни, просил его принять консульство на всю жизнь. При всем своем огромном честолюбии Наполеон хотел, чтобы его оправдало желание Франции. Сделано было воззвание, открыты списки; граждане могли свободно писать, не страшась преследования, потому что, надобно заметить, Наполеон никогда не мстил по политическим причинам. Доказательством этого служит Моро.

«Жизнь гражданина принадлежит отечеству его, — отвечал Первый консул депутации Сената. — Французский народ хочет, чтобы моя жизнь была посвящена ему: повинуюсь».

И конечно, он мог сказать, что народ хотел этого, потому что из трех миллионов пятисот семидесяти тысяч двухсот пятидесяти девяти граждан, подавших голос свободно (тогда это и не могло быть иначе), три миллиона пятьсот шестьдесят восемь тысяч восемьсот девяносто подали голос в пользу его. (Замечу в скобках одно из странных сближений, которыми иногда мало занимается история, потому что записывает только крупные события: в тот самый месяц, когда Франция просила у него целой жизни, к республике постановлением Сената был окончательно присоединен остров Эльба, куда после сама Франция изгнала своего героя.)

Жюно был воспитан в идеях чисто республиканских, и потому постановление Сената, объявлявшее Наполеона пожизненным консулом, не нравилось ему. Помню, что, возвращаясь однажды из Сен-Клу, Жюно был мрачен и задумчив. Мы обедали с Первым консулом, и я заметила, что, вернувшись в гостиную госпожи Бонапарт от Наполеона, у которого провел он с полчаса, Жюно явно казался встревоженным и обеспокоенным. Сначала я безуспешно выведывала у него, что с ним. Наконец он сказал мне, что Первый консул спрашивал его, что вообще думают в высшем парижском обществе о пожизненном консульстве, и он отвечал: совершенно одобряют это; так было и в самом деле.

— Но ты говоришь о всеобщем одобрении, а сам вроде как против, — заметил Первый консул. — Когда целая Франция одобряет меня, неужели я должен найти критиков только в самых близких друзьях своих?

И лицо его вдруг сделалось печально и строго.

— Эти слова, — сказал мне Жюно (и голос его дрожал), — эти слова истерзали мне сердце! Я — критик моего генерала! Эх, верно, он уже забыл Тулон!..

На горизонте жизни Жюно, конечно, появлялись облака, бывшие следствием предостережений со стороны Первого консула или слишком горячего желания его самого исправить ошибку по службе или ветреность какого-нибудь поступка; но тут я видела, что душа, благородная, чувствительная душа Жюно была тронута глубоко. Я не удивлялась этому. Уязвление, нанесенное дружеской рукой, бывает тяжело и нелегко излечивается. Я взяла его руку и почувствовала, что она покрыта холодным потом.

— Но, — сказала я, — невозможно, чтобы одно выражение твоего лица заставило его произнести такие слова.

Жюно помолчал немного и потом произнес, не оборачиваясь ко мне:

— Да, конечно… Я говорил ему о нашей… скорби, да, нашей скорби… Я могу сказать это слово, когда вижу, что новое постановление Сената ниспровергает Конституцию VIII года. Трибунат уменьшен по воле Сената до ста пятидесяти человек! Трибунат — важное место для друзей свободы и республики… И потом, эти странные выборы, эти два кандидата в Сенат… Сверх того, в провинциях тоже много кричат о том, что сделано с Государственным советом.

Все эти вопросы были совершенно чужды мне, хоть я и слышала беспрестанно разговоры о них. Я спросила у Жюно, что он имеет в виду, говоря о Государственном совете.

— Его признали неизменяемым сословием, — отвечал Жюно. — Я сказал Первому консулу, что эта мера дурно принята во многих провинциях. Я был таков, каким буду всегда, — откровенным, честным человеком. Я не изменю ни своей совести, ни пользе отечества, ни пользе человека, которого люблю и уважаю больше всех в мире. Но я надеюсь оказать ему большую услугу, говоря истину, чем скрывая ее. Потому я и объяснил ему выражение печали на моем лице и начал говорить о множестве этих сенатских постановлений, которые наполняют «Монитор» уже недели две. Вот что заставляет кричать! Кроме того, о назначении двух других консулов говорят в таком смысле, какого я не желал бы слышать в разговорах о Первом консуле. Я очень люблю одного и уважаю другого, но зачем навязывать народу двух сановников, которых он не избирал, как моего генерала? Словом, Лора, я говорил, что думал, и начинаю понимать, что у нас уже есть двор, где нельзя говорить правды без того, чтобы кого-нибудь не прогневить.

Жюно заболел после этого путешествия в Сен-Клу. Он пламенно любил Первого консула, и все, что касалось этого, тревожило его душу.

Через несколько дней госпожа Бонапарт пригласила меня к себе завтракать и велела сказать, чтобы я привезла с собой мою Жозефину. Я приехала в Сен-Клу с Жозефиной, но без Жюно — он был в постели и очень болен. Известно, что Наполеон не завтракал с женой и даже не являлся утром в ее гостиную. Однако он иногда заходил туда, если знал, что найдет у нее тех, с кем хотел говорить приватно. В утро нашего завтрака он явился, когда мы выходили из-за стола, подошел к нам и тотчас заметил между другими мою очаровательную Жозефину, которой было полтора года. Первый консул вскричал, увидев ее:

— А, а!.. Вот наша крестная дочь кардинальша! Здравствуйте, сударыня!