Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

— Нет, государь! — отвечала я. — Вы глядели на них, и они должны остаться там.

Это было справедливо. Они и по сей день не закрашены, и должны остаться там всегда.

— Ну, Жюно! — сказал он моему мужу, пройдя по всем комнатам. — Надеюсь, это мое небольшое путешествие по твоим владениям совершенно вылечило тебя?

Жюно опять схватил руку, которую протянул ему Бонапарт, сжал ее в своих руках и плакал, не говоря ни слова. Он вел себя не как сильный человек и храбрый солдат, а как слабый ребенок.

— А в доказательство того, что ты выздоровел, — прибавил Первый консул, — завтра приезжай ко мне в Сен-Клу завтракать. Прощай, мой старый друг! Прощайте, госпожа комендантша!

Я проводила его до дверей на улицу. Никто не знал, что Первый консул был в нашем доме; он сам велел молчать Гельду, который один и видел его, а известно, что Наполеону повиновались. Он имел причину для этого приказания, потому что такое посещение возбудило бы только зависть, если бы о нем узнали. Он был пешком и прошел через Тюильри. Дюрок, который сопровождал его тогда, сказал нам, что наемная коляска, род кабриолета в две лошади, которая довольно часто служила Дюроку, ожидает их подле Елисейских Полей.

Я всегда предполагала существование какой-то особенной Божией помощи в том, что произошло далее: буквально через три минуты Жюно, вдруг исчезнувший, возвратился в мундире и с саблей на боку. На нем был плащ.

— Что это значит, Жюно? Я не хочу, чтобы ты выходил, слышишь? Приказываю тебе как военный командир.

— Генерал, вы знаете меня: я заболею не на шутку, если не увижу, что вы сели в свой экипаж, и не удостоверюсь, что ваша доброта не подвергла вас никакой опасности.

Мы дошли до первых деревьев Нейльской аллеи, где оставалась коляска. Первый консул быстро вскочил в нее, а Дюрок едва успел сесть, как она полетела стрелою.

Жюно прислонился к дереву, и пронзительный взгляд его следовал за чередой светящихся фонарей, пока она была видна. Он не произнес ничего, и я не прерывала этого молчания, которое показывало, что душа его говорит слишком красноречиво.

— Ах, — сказал он наконец, когда коляска исчезла, — могу ли я не отдать этому человеку своей жизни?

Я отвела его домой и уложила в постель, но он спал дурно: душа его была так возбуждена, что не могла вынести ни счастья, ни горести. Однако на другое утро он встал совершенно здоровым, ездил в Сен-Клу и возвратился в восторге.

Вскоре после описанного мною приключения произошел разрыв с Англией. Об этом писали всё, что хотели. Есть люди, которые, уничтожая того, перед кем пятнадцать лет курили фимиам, говорят теперь, что все погубило его ужасное честолюбие, что он нарушил договоры, и особенно Амьенский, потому что не любил Питта. Еще недавно я слышала, как говорил эти глупости один человек, который узнает себя, читая эти строки, если моя книга дойдет до него; он вспомнит мой взгляд и мою презрительную улыбку, наверняка вспомнит, потому что, заметив их, не осмелился продолжать своего бесчестного и унизительного рассуждения.

Но некоторые люди, достойные всеобщего презрения, а не презрения одной женщины, пусть даже искренней и мужественной, управляют иногда мнениями толпы, больше доверяющей лжи того, кто говорит: «Я видел», нежели уверению того, кто пишет: «Это было так».

Я хочу говорить о разрыве с Англией. Конечно, Наполеон хотел идти в Англию. Кто отрицает это? Но он хотел исполнить свое намерение в приличное время. Да, он хотел идти туда; он должен был потребовать у горделивой Англии отчета во многом и не хотел откладывать этого. Но он не был безумцем, и генерал Сульт обругал в Булони солдат больше из-за войны на шведской земле, нежели чтоб пойти через Ла-Манш.

Договор был нарушен Англией. Карфагенская совесть разодрала пергамент, потому что, обещая союз, готовилась к войне. Первый консул узнал намерение Сент-Джеймского кабинета и оставался в оборонительном состоянии, принимал предосторожности; надобно ли упрекать за это? Нет, и еще раз нет! Великий Конде говорил, что самый знаменитый полководец может быть застигнут врасплох. Таким образом, когда узнали о новых посланиях английского короля к парламенту зимой 1803 года, когда британские министры в этом самом парламенте говорили о войне так, будто уже раздались пушечные выстрелы, удивительно ли, что Первый консул, принявший на себя заботу об интересах Франции, усилил свои предосторожности? Он требовал новых призывников у Сената, потому что английский король образовал армию добровольцев в своем королевстве. Первый консул продал Луизиану Соединенным Штатам, потому что корабли наши, взятые без всякого предупреждения, служили доказательством, что третья Пуническая война начинается и что для нее необходимы деньги. А ведь эта продажа была тягостна для самого Бонапарта.

Лорд Витворт уехал из Парижа. Англичане, которые еще оставались там, находились в страшном недоумении. Жюно, тогда комендант французской столицы, хотел, чтобы она столько же славилась своим спокойствием, сколько блестящим состоянием. Он усилил меры безопасности. Ежедневные донесения его и графа Дюбуа, тогдашнего префекта полиции (он заведовал гражданской частью, а Жюно — военной), не показывали ничего тревожного. Но некоторые люди увлекали Наполеона на тот путь, который стал для него пагубным, и тогда-то начались отвратительные интриги, гибельные для императора, как проклятие Провидения.

Разрыв совершился, и лагеря по побережью Пикардии и Нормандии образовались немедленно — все произошло с быстротою молнии. Генерал Лапланш-Мортьер был послан в Ганновер, и без него труды Жюно еще больше увеличились.

Однажды утром, часов в пять, когда еще едва рассвело, к Жюно прискакал порученец от Первого консула. Проработав накануне до четырех часов утра, Жюно только что лег спать; но он встал и в ту же минуту отправился в Мальмезон, где был тогда Бонапарт. Я ожидала мужа к завтраку; он не возвратился. Только в десять часов утра конный егерь консульской гвардии приехал с запиской к дежурному адъютанту, требуя в ту же минуту дневного рапорта. Жюно возвратился лишь в пять часов. Заседание, следовательно, было продолжительное и бурное.

Когда Жюно приехал к Первому консулу, он увидел, что тот изменился в лице, был не похож на себя, и все показывало в нем одну из тех ужасных душевных бурь, которые заставляли трепетать всех.

— Жюно! — сказал он своему бывшему адъютанту, как только увидел его. — Все ли еще ты мне друг, на которого я могу положиться? Да или нет? Говори прямо!

— Да, генерал!

— Хорошо!