Полка. История русской поэзии - Коллектив авторов -- Филология

погибший в 2021 году, поражал постоянной отзывчивостью и чуткой музыкальностью, которые оперировали достаточно, на самом деле, ограниченным набором образов, создавших узнаваемую вселенную (Бородин написал больше 1700 стихотворений, был также автором песен, прозы, графики, рукописных книг). Один из основных мотивов Бородина — всеобщая одушевлённость (это касается не только людей и животных, но и деревьев, пней, камней, целлофановых пакетов):

дорóгой дорóгой —

какие-то пни

дорóгой дорóгой:

который ни пни,

а встанет взвесь пепла

как будто навек:

«и я — человек»

…и я — человек.

Василий Бородин{371}

Мотивы счастья и несчастья, полноты жизни и бесприютности в стихах Бородина перетекают друг в друга, образуя нечто вроде эмпатической сферы, вовлекающей читателя.

по перекопанному двору

голуби ходят и клюют

длинные семена травы

в дутую грудь поют:

— я выбираю тебя среди

голýбок, ты стройна и горда;

будем пить воду, наклонив

головы, из разогретой лужи

да, доживём до хлеба

в рыхлом снегу,

чёрствого белого хлеба

на чёрном льду

Так или иначе «любовь» оказывается главным словом в бородинском универсуме. Даже если говорящий полагает, что любовь проходит мимо, не суждена ему («я тебя люблю столько дней / эти дни как войско лежат / каждый новый ранен сильней / и они кричат и дрожат», «мир есть вечернее серое девичье / улыбающееся лицо / очень простое / не умное и не страстное. / …не отменившее, встретив меня, / своей не-мне-улыбки»), он понимает, что любовь, по-дантовски говоря, есть закон, управляющий миром:

дно это дней

или небо дней

золотая дорога между домами

дно и небо поют о ней

потому что она вечерняя; всé — черней

своих длинных теней

белый пух у них на ресницах и в волосах

и одно в голове: «я тебя так люблю ещё потому, что мы все в песочных часах»

Алексей Порвин довольно рано объявил своим методом «бессубъектную лирику», суть которой заключается в растворении субъекта, отказе от манифестированного «я», превращении в набор оптических инструментов (позиция, сформулированная Марией Степановой в одном из программных эссе). Это не означает, что его тексты полностью свободны от «я», но этикой становится чуткость субъекта-наблюдателя, опознающего мельчайшие изменения в мире:

Листва опавшая — мусор,

порывавшийся в лодочный бег,

но продырявлены днища

печалью навек.

А осень это — починит,

для неё неплавучесть — пустяк:

латая листьями листья

(ведь с чувствами — так?)

О ливень, ты ли лучина,

чьи волокна — осенняя голь,

двускатной крышей сарая

расколотый вдоль?

На две упругие части

рассечённый, готов по углам

светить работе природы,

латающей хлам.

Алексей Порвин{372}

Стихи Порвина полны обращений к предметам, времени, явлениям природы (статья о Порвине Олега Юрьева, в чьих глазах младший поэт стал одним из продолжателей линии «Камеры хранения», называлась «Тихий ритор»). В книгах «Солнце подробного ребра» и «Поэма обращения. Поэма определения» Порвин продолжал развивать свою манеру — достаточно герметичную с точки зрения формы (как правило, он придерживался избранной строфики: четыре четверостишия с изощрённым, но строго соблюдаемым ритмом), но принципиально инклюзивную, вбирающую в себя множество деталей. Но после 2022 года поэзия Порвина изменится: книга «Радость наша Сесиль» будет включать стихи, по-прежнему предметно насыщенные (напоминающие об интеллектуалистской, «словарной» поэтике Михаила Ерёмина), но подчинённые новой риторической задаче: говорящий здесь — почти шаман, заклинающий время и вещи, как бы переманивающий их со стороны агрессии.

Из-под развалин музыкальной школы вытаскивают

звук — все загрязнения сбиты с него бетонной плитой

Но и теперь не назвать его чистым

Блестящей пластиной ксилофона ложись под полоток,

пуля, вывернутая наизнанку: у сегодняшнего дня расстегнулся

ремешок наручный, сыплется ровный счёт дыхательных циклов

Россыпью гильзовых свистков позолотят землю

Вагоны, гружённые дыханием, застревают во флейтах

Сумрак полувоенный изгнан из депо, всё равно не штампует

обёрточные всхлипы для сладчайшей жизни

Куски штукатурки ударяли по клавишам

Сыграть тебя, человек

Разделения здесь, на самом деле, условны. Произведения многих блестящих поэтов 2010-х как бы бегут характеристик: к примеру, жёсткие стихи Алексея Колчева (1975–2014) можно сопоставить с манерой «Московского времени» и его продолжателей («говорит разумная слизь: // я вчера в этот мир пришла / се частицы мои неслись / раскалённые добела») или с «новым эпосом» («в вашей школе / откроют мемориальный музей: / вот групповое фото / с классной руководительницей / вот ленточка вот очки вот автограф / с помарками и исправлениями / вот костыли // славьтесь герои / ни разу в жизни / не попросившие ничего») — но это толком ничего не даст, разве что обозначит координаты, между которыми существовала целостная, индивидуальная, несводимая к направлениям и течениям поэтика. Отказ от предпочтения той или иной формы, того или иного звучания — вообще характерная черта 2010-х: одновременно в противоположных просодических манерах работали, например, Геннадий Каневский или один из поэтов метареалистической школы Сергей Соловьёв (назовём сборники «В стороне» и «Любовь. Черновики»).

То же «мейнстримное» — неоакмеистическое и постакмеистическое — письмо в 2000–10-е привлекало весьма разных новых авторов: кроме уже названных Нитченко и Логвиновой, это, например, Юрий Коньков (р. 1976), Борис Кутенков (р. 1989), Дана Курская (р. 1986); примечательно, что все трое создали заметные культуртрегерские проекты — соответственно журнал Homo Legens, критический проект «Полёт разборов» и издательство «Стеклограф». Другими точками притяжения «традиционной» поэзии оставались издательство «Воймега» (где выходили книги и давно известных авторов, таких как Вадим Жук, Наталия Черных, Евгения Вежлян или Андрей Поляков, и дебютантов, — например, Бориса Пейгина и Евгении Ульянкиной), журналы Prosodia и «Плавучий мост», отчасти две премиальные институции — основанная в 2010-м Григорьевская премия и премия «Лицей», взявшая на себя функции закрывшегося «Дебюта». Впрочем, среди призёров «Лицея» были не только такие сугубые традиционалисты, как Андрей Фамицкий