Полка. История русской поэзии - Коллектив авторов -- Филология

Так я иду с тобой,

как сердце обособляет себя

от всего, во что оно влюбилось.

И мы двигаемся вне контакта

с сообщающейся средой.

Как видим, «бессубъектность» могла быть важной составляющей постакмеистического и «языкового» письма 2010-х, но это необязательно. У многих поэтов нашего периода работа с субъектом, постановка вопросов о нём становится как раз ключевой чертой. Речь не только о соотнесении себя с какой-либо групповой, национальной, гендерной идентичностью, хотя в конце десятилетия, когда приходит мощная волна феминистской и деколониальной поэзии, такое соотнесение выйдет на передний план. Довольно часто в стихах поэтов 2010-х мы встречаемся с субъектом расщеплённым, исчезающим («Всё меньше / меня — / минимум, / ещё оправдывающий / есмь», как сказано у Нины Ставрогиной) — но всё же заявляющим о себе. Это происходит и у авторов, продолжающих работать с традиционной просодией:

Чувствую, что не ошибся квартирой, —

слышу в закрытые двери —

нет, мы не знаем жены твоей Киры,

дочери Веры.

Помню, что лампа включается справа…

Сна собирая обрывки,

я продолжаю использовать право,

данное по ошибке.

Как я боюсь потерять человека.

Как мне знакома

странная близость — кружения снега,

крушения дома.

Владимир Беляев

Бесснежно. Лишь налёт на языке

напоминает о зиме. Лишь зеркало

напоминает обо мне.

О том, что из моей одежды нитки

во все стороны торчат,

как детские штрихи,

как грустные улыбки.

О чём они молчат?

Денис Крюков

я похож на кончик карандаша

чьи намерения тверды

но моя доподлинная душа

изготовлена из воды

как вода умеет играть и течь

мимо диких прекрасных мест! —

но слова всегда заслоняют речь как рука

заслоняет жест

Ксения Чарыева

В конце 2010-х в постакмеистическое, неомодернистское письмо вернётся более «сильный» субъект — у таких поэтов, как Наталья Явлюхина (р. 1986), Евгений Никитин, Михаил Бордуновский (р. 1998) и Дмитрий Гаричев (р. 1987). Это связано не только с ренессансом метареализма, но и с политизацией поэзии. Тот вариант, который эта политизация обретает у Гаричева, ещё можно назвать стоическим:

вот идёт украден флик никчёмный, в трещину сочась между мирами:

это тоже хлеб неизречённый, и не за такое умирали

кто смотрел все дни содома в девять или десять лет с отцовских плёнок,

чем другим заняться в двадцать девять вечером, когда уснул ребёнок

тем же движим, в офисном стакане вместо ненадёжного giovanni

и туберкулёзного гобоя ставит батл сд и джонибоя

есть два стула, но и есть глухая комната с запаянным окном,

где шоссе пустое под огнём с фонарей лежит пересыхая

якобы последняя страна, до одной оси усекновенна,

длится одному ему верна и понятна как у всех наверно

Гаричев много работает с меметикой современности и культурными приметами 1990-х — но подчиняет их строгому звучанию, восходящему к «парижской ноте» и «Московскому времени». В свою очередь, у таких поэтов, как Влад Гагин и Дмитрий Герчиков, эта меметика вырывается из-под контроля, становясь непредсказуемым ингредиентом характерной для рубежа 2010–20-х вирд-поэтики. Но прежде чем говорить о ней, нужно сказать несколько слов о новом интересе 2010-х к метареализму и об авангардистских экспериментах эпохи.

Дмитрий Гаричев{375}

Михаил Бордуновский{376}

О новом всплеске интереса к метареализму заговорили, когда появился журнал «Флаги», выросший из деятельности поэтической группы «За стеной» (Михаил Бордуновский, Владимир Кошелев, Василий Савельев, Юлий Хороших); другой группой, скрещивавшей метареалистическую образность и плотность текста с техноязыком современности, была «Иоза» (Максим Дрёмов, Гликерий Улунов, Слава Рачинский). Этот интерес подогревался и теоретическими исследованиями филологов — Алексея Масалова, Александра Житенёва и других. Но ретроспективно можно сказать, что метареалистическая линия в русской поэзии не прерывалась — даже если не учитывать влиятельнейший опыт Драгомощенко: и Андрей Тавров, и Владимир Аристов, и Сергей Соловьёв, и Илья Кутик, и Вадим Месяц, и Николай Кононов в 2010-е продолжали писать и публиковаться. Именно Тавров и Аристов стали ориентирами для нового метареализма — думается, благодаря богатству и разнообразию структуры их поэзии, благодаря тому, что у них можно найти и насыщенное эпическое письмо, и разреженную, просторную, лаконичную лирику. На метареалистическую плотность — как и на метафизическую возвышенность Елены Шварц — в своих ранних стихах ориентировались Галина Рымбу и Алла Горбунова; в стихах Бордуновского, Марии Клиновой, Софьи Сурковой (р. 1999), Нико Железниково (р. 2000), Софьи Дубровской (р. 2000) ощутимо напряжение от столкновения «традиции» (явленной не только в мотивах мифологии или классической поэзии) с лингвистическим и медиальным экспериментом, отражающим современное рождение и восприятие информации. Скажем, Железниково и Суркова активно инкорпорируют в свои тексты визуальные фрагменты: графику, фотографию; вообще техника mixed media в последние годы, в первую очередь благодаря виртуальной среде, становится всё более востребованной.

солнце садилось так низко, что было больно смотреть,

а рыба плескалась по-прежнему:

химеры, гекаты иного неба, иных знаков, спускались им на головы.

«да, иных знаков», — повторял старец.

«иных, иных», — вторили рыбы.

что если мы никогда сюда не вернёмся?

что если мы никуда и не уходили с этого берега, из этой злобной пучины?

сочилась вода. сочилась вода. сочилась вода. сочилась вода. сочилась

вода. сочилась вода. сочилась вода. сочилась вода. сочилась вода.

сочилась вода. сочилась вода. сочилась вода. сочилась вода. сочилась

вода. сочилась вода. сочилась вода. сочилась вода. сочилась вода.

«да, вода сочилась, но что было после?» — спрашивал старец.

«единственное, чем мы обладаем по праву, это МЫ ВСЕ

ЗАБЫЛИ», — вторили вторили рыбы.

Мария Клинова

прелая почва свернула в себя напуганных убиенных

и выпускает белым цветком: с ядом посерединке!

машины остановились, заглохли и заржавели,

проснулись, зевнули, мигнули растерянно и