Земляки - Павел Александрович Гельбак

— Дяденька командир, — девочка схватила Клима Иванова за руку, — они все газеты мои отняли, разбросали.

— Не продавай газет, которые не нравятся народу. Матросы — герои революции, за народ кровь проливают, а газету, которую тебе дали продавать, не желают читать. Соображаешь? Так и скажи редактору: не хотят трудящиеся читать его фальшивые «Известия».

Толпа, как круги на воде, быстро разошлась. Не сказав ни слова матросам, ушел Клим Иванов. Матрос, дал на прощание затрещину газетчице, зло сказал:

— Твое счастье, что сопливая, а то мы тебе юбчонку задрали, показали бы, как на флотских ябедничать.

Гражина осталась наедине со своим горем. Куда идти? Что она скажет в типографии, что о ней подумают тетя Клава и дядя Саша? Надо же, чтобы не повезло. Первый раз пошла продавать «Известия» и опозорилась.

С ободранных коленок сочилась кровь, но Гражина не чувствовала боли, ее душила обида. Дошла до какого-то сквера, забралась за кусты, на пожелтевшую от зноя траву и дала волю слезам.

Что-то мокрое и теплое прикоснулось к руке девочки. Виляя хвостом, перед нею сидел сеттер. Тот самый, за которого она вчера заступилась. Собака словно знала, что заступившаяся за нее девочка нуждается в утешении: преданно смотрела ей в глаза.

— Здравствуй, буржуйская собака. И тебе, видно, нелегко, — девочка погладила блестящую шерсть, почесала за огромным, как варежка, ухом. Собака признательно лизнула замурзанныи, мокрый от слез нос девчонки.

— Трезор, Трезор, ко мне! — послышался за кустами женский голос.

Сеттер прислушался, словно извиняясь, на прощание еще раз вильнул хвостом и помчался на зов хозяйки.

«Собака, и та кому-то нужна. Кто-то о ней беспокоится, зовет, — подумала Гражина. — А я?..»

Обиженная, огорченная девочка подложила расцарапанную грязную ладонь под щеку и не заметила, как уснула.

2

Как ни торопился Михаил Николаевич, но одного дня явно было мало для того, чтобы завершить мобилизацию офицеров в Симбирске. На этот раз пришлось остаться в городе с ночевкой. Хотя командарму снова забронировали лучший номер в Троицкой гостинице, он решил ночевать в своем штабном вагоне. В нем разместились и прибывшие вместе с ним из Инзы работники штаба.

— За ночь подготовим документы, — сказал Тухачевский Варейкису, объясняя, почему отказывается от удобного номера в гостинице.

— В чужой монастырь со своими порядками не ходят, — ответил Иосиф Варейкис, — поступай, как знаешь. Я только могу подтвердить, что сегодня, Михаил Николаевич, ты честно заработал право на отдых.

— Отдых, Иосиф, мы заслужим, когда всех буржуев разобьем.

— Согласен, Михаил, совершенно согласен, — поднял руки Варейкис. — Но твои штабные и сами документы прекрасно заполнят. Негоже командарму за все самому хвататься. Вот я тебе в порядке партийной дисциплины и предлагаю сегодня отдыхать.

— Ну, раз в порядке партийной дисциплины…

Они шли по пыльным, душным улицам Симбирска. Даже наступивший вечер не принес прохлады. Лето выдалось знойным, земля истосковалась по дождю, пожелтела трава, запылились листья деревьев. Спасаясь от духоты, горожане потянулись к берегам Волги.

И в шумных аллеях «Венца», заполненных гуляющими горожанами, Тухачевскому и Варейкису все еще виделся просторный зал «Смольного», мелькали лица офицеров, слышались их голоса. В зал один за другим входили мобилизованные, четко докладывали:

— Поручик Величковский.

— Ротмистр Гангеблов.

— Подпоручик Синявский.

— Капитан Лазутка.

Все они поначалу кажутся одинаковыми и какими становятся разными, когда внимательно вслушаешься в их ответы на один и тот же вопрос:

— Как вы относитесь к Советской власти, готовы ли служить в Красной Армии?

Важны были даже не слова, которыми отвечали офицеры на вопрос. Слова старательно подбирались, ответы тщательно продумывались. Важно было угадать по интонации голоса, прочитать по глазам, что скрывается за словами.

Невысокий полный человек в гражданском потертом костюме на первый вопрос командарма отвечает с готовностью и весьма подробно. Он признается в своей пламенной любви к Советской власти, радости, которая охватила его, когда узнал: покончено с трехсотлетним игом Романовых…

— Хотите вы служить в Красной Армии или нет? — теряя терпение, перебивает словоизлияния толстяка Варейкис.

— Поверьте, всей душой, товарищ… Простите, не знаю вашего звания… Всей душой, — на туго обтянувшей живот жилетке подпрыгивает цепочка от карманных часов, — но здоровье не позволяет. Язва у меня, язва желудка.

— Простите, — иронизирует Тухачевский, — запамятовал ваше звание.

— Подполковник Азаров, — отвечает толстяк. — В юности мечтал посвятить свою жизнь служению Марсу. Можете представить, я однокашник командующего фронтом Муравьева.

— Думаю, что не кашей вас там кормили в юнкерском училище, подполковник, — усмехнулся Варейкис.

— Не кашей единой, — с готовностью согласился Азаров. — Но судьба играет человеком. На фоне блестящей карьеры, сделанной Мишей Муравьевым, я выгляжу неудачником.

— Короче говоря, у вас нет желания служить в армии рабочих и крестьян? — начиная раздражаться, спросил Иосиф Михайлович.

Обескураженно развел руками подполковник Азаров. Этот жест мог обозначать и протест против в лоб поставленного Варейкисом вопроса: «Как вы могли подумать?», и оправдание: «Что поделаешь, раз уж так получилось».

— Я не слышу ответа, подполковник, — подчеркивая бывшее армейское звание, резко произнес командарм.

— Как я уже вам докладывал, моя военная карьера закончена. Видать, не судьба. Теперь я больной и старый человек.

— Сколько же вам лет? — спросил Варейкис.

— Да многовато, чтобы жизнь начинать сначала, — неопределенно ответил Азаров.

Заглянув в анкету Азарова, командарм уточнил:

— Тридцать восемь.

— Но язва, проклятая язва, — не сдавался подполковник.

— Пройдете медицинскую комиссию. Пока можете быть свободны, — распорядился Тухачевский. — Следующий.

Следующий подпоручик с насмешливым взглядом. На вопрос о желании служить в Красной Армии, отвечает лаконично:

— Так точно.

Какой-то капитан, ответив положительно на вопрос, стал интересоваться, какие он получит привилегии от службы в Красной Армии.

— Будете воевать за свою Родину, за свой народ. Это — самая высокая привилегия! — горячо ответил Варейкис.

— Премного благодарен, — сказал капитан, — но меня интересуют такие детали, как паек, материальное содержание, помощь семье. У меня престарелая мать, жена, ребенок. Им нужно жить, а я единственный кормилец.

— Кормилец! Не о том думаете, капитан. Враг на Волге. Разве вы забыли…

Тухачевский, более практичный, чем привыкший к словесным баталиям, горячим выступлениям на политических митингах Варейкис, не понял причины его раздражения. Командир, уходящий в армию, а это значит — на фронт, естественно, беспокоится о своей семье. Он спокойно объяснил, что, хотя Республика и находится в весьма стесненных обстоятельствах, она делает все возможное для своей армии, для семей военнослужащих.

Командарм и Варейкис молча сидели на скамейке в парке. Оба думали об одном и том же — о прошедшей мобилизации. Прервав затянувшуюся паузу, Михаил Николаевич сказал:

— Вот и мы сделали свой подарок съезду Советов. Первыми в России провели мобилизацию офицеров.