Земляки - Павел Александрович Гельбак

— До открытия съезда два дня. Пошли ему телеграмму.

— Утром пошлю.

— Пусть Владимиру Ильичу покажет. Ведь это его задание мы выполняли.

— Завидую Михаилу Андреевичу, — признался Варейкис; Тухачевский посмотрел на Иосифа:

— Гимову завидуешь? Председателем губисполкома хочешь стать? Да у тебя и так власти достаточно.

Иосиф Михайлович поспешил объяснить, что его интересует не пост Гимова, а завидует он тому, что председатель губисполкома поехал в Москву на съезд, увидит Ленина. Тухачевский тоже встречался с Ильичем, а ему, Варейкису, такого счастья в жизни не выпадало. На многие дороги кидала его революция за последний год, но все они проходили вдали от Питера и Москвы.

Командарм не поддержал разговора, и снова наступила длительная пауза.

Мимо скамейки прошла девушка с букетиком полевых цветов в руках. Михаил Николаевич проводил ее взглядом. Это не ускользнуло от внимания Варейкиса.

— Понравилась?

— Цветы. Как я в плену тосковал по василькам и ромашкам, цветам, вобравшим аромат родной степи. Ничего я так не люблю, как музыку и цветы.

— Музыка и цветы — мечта командарма, — улыбнулся Иосиф Михайлович. — После этого еще смеют утверждать: когда говорят орудия, то молчат музы. Кстати, о музах. Может быть, проведем этот вечер у одной моей знакомой. Она приглашала заходить.

— Знаешь, откровенно говоря, не дамы у меня сейчас на уме.

— Напрасно ты так категоричен. Посидим, поболтаем, проведем вечер у интересной, интеллигентной женщины. Эляна, преподаватель музыки, прекрасно играет на рояле.

— Эляна? — таким тоном переспросил Тухачевский, что Варейкис удивленно на него посмотрел и счел нужным уточнить:

— Елена Антоновна Синкевич. Ты с ней знаком? В плену встречался с ее мужем?

Тухачевский объяснил, почему его так заинтересовало имя Эляна. Ведь Гражина как раз и приехала в Симбирск, чтобы найти тетю Эляну из Литвы, сестру погибшей на баррикадах в Москве матери. У девочки никого больше нет, кроме этой тети Эляны.

— Вот и повод, — обрадовался Варейкис, — возможно, Эляна и на самом деле родственница твоей протеже.

Но прежде чем идти к учительнице, отправились на вокзал, где стоял вагон командарма. Тухачевский отдал распоряжения работникам штаба, посмотрел, как они оформляют документы, попросил ординарца найти букет цветов, желательно роз.

— Розы, — заметил по этому поводу Варейкис, — очень хорошо. Но полезнее было бы захватить чего-нибудь съестного. В Симбирске голодно. Я не уверен, что у Эляны найдется сахар и заварка для чая. Да и я ничем не могу помочь — пайка еще не получал, и дома хоть шаром покати.

— Потрясем наши запасы, — пообещал командарм, — но поверь, что цветы, красные розы, обрадуют женщину больше, чем булка хлеба или фунт сахара.

Ординарец принес пять роз. Три пунцовых и две кремовых. Варейкис вдохнул давно забытый нежный аромат. А красноармеец буднично доложил:

— Товарищ командарм, хозяйка за цветы отказалась деньги брать, согласилась только на пайку хлеба сменять.

— Спасибо, товарищ. Рассчитаетесь моим пайком. — Обращаясь к Варейкису, сказал: — Я готов, пошли, Иосиф.

3

Елена Антоновна, увидев нежданных гостей, растерялась, засуетилась:

— Извините, я в таком виде, никого не ждала.

Женщина была одета по-домашнему: в простеньком ситцевом халатике, шлепанцах на босу ногу. Волосы покрыты косынкой, из-под которой беспорядочно выбивались несколько прядей.

— Видите, — сказал ей по-литовски Варейкис, — я не только сам пришел, но еще гостя привел. Вы не сердитесь?

— Я рада, — ответила по-литовски хозяйка. — Но это так неожиданно. Милости прошу. Приглашайте гостя, а я должна привести себя в порядок.

Трезор, прозевавший приход гостей, стремительно вбежал из соседней комнаты, где, видно, бессовестно дрых. Лизнул Варейкису, как старому знакомому, руку, настороженно подошел к Тухачевскому.

— Здравствуй, буржуйская собака. Ведь мы с тобой знакомы, — Михаил Николаевич подумал, что, возможно, судьба вначале свела девчонку с тетиной собакой, а уже потом ее перст укажет и на саму тетушку.

Он открыл крышку рояля. Робко, словно вспоминая что-то свое сокровенное, дотронулся до клавиш, прислушался к звенящему «Си», и вдруг его крепкая рука воина стала гибкой и легкой, гостиная заполнилась раздольной, как сама Волга, музыкой.

Варейкис с наслаждением прикрыл глаза. Вошла Елена Антоновна и тихо присела на краешек дивана, чтобы не помешать пианисту. Так же неожиданно, как начал играть, Тухачевский встал из-за рояля.

— Вы недурно играете, — похвалила Эляна.

— Что вы, на скрипке я когда-то играл… Еще до войны, до плена.

— Вы были в плену? Иосиф Михайлович, вы даже не познакомили меня со своим приятелем.

— Тухачевский, — назвался Михаил Николаевич и преподнес хозяйке букет роз.

— Какая прелесть, — восторженно произнесла Эляна. — Боже, как давно мне никто не дарил цветов.

Ставя розы в вазу, Елена Антоновна вдруг вспомнила, что сегодня много раз слышала фамилию, которой назвался ее гость, спросила:

— Вы тот самый Тухачевский?

— Подозреваю, что тот самый.

Все засмеялись. Дольше всех смеялся Михаил Николаевич. Смеялся заразительно, «со слезинкой», как, бывало, говаривала бабушка Соня, когда юный Мишенька хохотал до тех пор, пока на его больших голубых глазах не появлялись слезы. И этот искренний смех сблизил малознакомых людей.

— Сегодня после того, как один мой знакомый подполковник побывал в вашем «Смольном», — с трудом сдерживая смех, продолжала хозяйка, — его супруга уверяла, что под видом командарма в Симбирск приехал сам Дзержинский. Только бороду сбрил. Нынче ночью она предсказывала повальные аресты. Не только всех бывших офицеров, не взятых на службу в вашу армию, но даже и их жен. Так что не пришли ли вы за мной, господа, чтобы отвести в свое чека?

— Вместо ордера предъявили букет роз, — поддержал шутку Варейкис.

Когда началось чаепитие, Елена Антоновна задала вопрос, который, очевидно, возник у нее в тот самый момент, когда командарм обмолвился, что был в плену: не встречал ли Михаил Николаевич в лагерях поручика Синкевича Виктора Викентьевича. Эляна взяла с рояля фотографию мужа.

— Ни в одном из четырех офицерских лагерей в Германии, в которых мне, к сожалению, пришлось пробыть не месяцы, а годы, я не встречал офицера, похожего на вашего мужа. Впрочем, это и не удивительно: мы все там не были похожи на самих себя.

Михаил Николаевич вынул из потертого портмоне фотографию изможденного, заросшего щетиной человека, неопределенного возраста, в рваной, измятой солдатской форме. Лишь по глазам, которые на лице с ввалившимися щеками казались еще больше, можно было признать Тухачевского. Командарм объяснил, что фотографию эту сделал в Париже, после того как побывал у русского военного агента графа Игнатьева, получил от него деньги на проезд и, прежде чем сбросить лагерное тряпье, зашел к фотографу.

— Этот снимок всегда со мной, — признался Тухачевский, — он не дает остывать сердцу.

— Боже мой, какой ужас, — несколько раз