Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

Однако такой исход не означает, что трансформаций не произошло вовсе. Атмосфера повседневной жизни ярче выявляет героизм и решительные поступки людей, ранее ничем не выделявшихся или, напротив, поступавших вопреки общественным нормам (проститутки в новеллах Boule de suif («Пышка», 1880) и Mademoiselle Fifi («Мадмуазель Фифи», 1882), изменяющая мужу жена в «Третьем вторнике»). Пуант в новеллах Кузмина, как и в рассказах Мопассана, приобретает нравственное измерение: он обозначает духовное преображение героев. Софья Петровна («Правая лампочка»), случайно послав неверный сигнал вражескому войску, проявляет внутреннее благородство и презрение к врагу, который несколько секунд назад был ее возлюбленным:

Нет, я не знала, я – не героиня. Я благодарю Небо, что через мою слабость так все устроилось, но не могу взять этой чести на себя. Но поверьте: пусть обо мне думают, что хотят, – себя я не пожалею, но и о вас будут знать, что вы за птица! (Проза, т. 5, с. 333–334)

Героиня новеллы «Третий вторник», изменяющая уехавшему на фронт мужу, неспособна продолжать свой адюльтер, поскольку сознает, что ее муж «обыкновенный человек и он – герой» (Проза, т. 5, с. 355). Различные нарративные маски, выбранные автором, усиливают воздействие от «простого» героизма, растворенного в потоке жизни. Моральный пафос кузминской военной прозы накладывается на оппозицию немецкого духа и французского: победа последнего знаменует восстановление норм традиционной гуманистической этики и обретение поколебленного войной миропорядка.

Хотя кузминская проза не встретила большого сочувствия в прессе 1914–1915 годов, уже в 1920 году Б. М. Эйхенбаум отметит ее новаторство и оригинальность. В статье «О прозе Кузмина» он укажет, что суть манеры Кузмина-прозаика – в сочетании «двух линий»:

…изящного, забавного рассказчика, каким он остается в своих мелких вещах, имеющих иногда вид простых анекдотов <…> и загадочного, несколько сумбурного бытописателя, не лишенного тенденциозности, – линии, кстати сказать, характерные и для творчества Лескова[166].

Система разнородных влияний будет оценена им не как безыскусная поделка, но как особый творческий метод, ведущий к созданию уникальной прозы:

Странное на первый взгляд сочетание Анатоля Франса и Лескова представлено совершенно законным и органическим. Эта новизна сочетаний и традиций делает его [Кузмина] прозу чрезвычайно сложной[167].

Эйхенбаум отметит роль «Военных рассказов» в становлении этой манеры.

Таким образом, мы вправе вступить в спор с нашими предшественниками и отчасти реабилитировать «Военные рассказы» в кузминоведении. Несмотря на внешнюю простоту и непритязательность повествовательной манеры, дидактичность и ходульность сюжетов, известные обстоятельства появления, военная проза Кузмина – часть его осознанной писательской стратегии.

С одной стороны, своей прозой 1910-х годов, и особенно «Военными рассказами», «элитарный» Кузмин не просто сходит в массовую литературу, но и соглашается играть по ее правилам. Уход писателя от сложных повествовательных жанров и стилизаций вкупе со стремлением к простой и понятной прозе привели его к рассказу, буквально становящемуся аналогом популярного газетного жанра «Осколков» или «С натуры» – забавных происшествий, бытовых сценок. Кузмин организует свою книгу «Антракт в овраге» (Пг.: Изд. М. И. Семенова, 1916) сообразно сборнику анекдотов и группирует рассказы в четыре раздела, названия которых намечают затронутые темы («Мирное житье», «Мамы и дамы», «Смутное житье»). Подобная прагматика требовала частых публикаций – и действительно, с 1912 до 1916 года число рассказов Кузмина неуклонно росло.

С другой стороны, Кузмин пытается создать такую прозу, в которой центр тяжести был бы перенесен с изощренного сюжета или тонкого психологизма на занимательную историю и достоверный язык повествования. Можно говорить о том, что Кузмин стремился вырастить на русской почве жанр особой новеллы, сливая воедино «исконное» (язык) и «привозное» (французскую традицию). Результатом такого синтеза должен был стать рассказ, доступный и интересный широкой аудитории. Несколько лет спустя, в статье 1919 года «Театр новых пьес», Кузмин будет размышлять об отсутствии в русской драматургии пьес «хорошего второго сорта» – развлекательных и образовывающих одновременно, но делающих это в легкой, доступной манере. В качестве ориентира им снова выбрана французская традиция:

В России театральная жизнь (обиходная) не вылилась, как на Западе, особенно во Франции, в простое времяпрепровождение. Театральное представление все еще кажется нам не газетным фельетоном, на следующий день забытым, или очередным журнальным романом, а радостью, праздником, поучением. Поэтому у нас отсутствует «хороший второй сорт», между тем как почти весь французский театр XIX века представляет из себя не более как ловко скроенный второй сорт (Критика, с. 536).

Как нам кажется, стремление создать «хороший второй сорт» в современной ему литературе и определяло авторскую стратегию Кузмина 1910-х годов. Сложность поставленной задачи явно свидетельствует о том, что об «опрощении» или «халтуре», о которых говорили исследователи, едва ли может идти речь: писатель чувствовал различные влияния и возможности их приложения. Так, в статье 1914 года «Как я читал доклад в „Бродячей собаке“» Кузмин намечает «Три пути для прозы: путь простоты (Пушкин), русской цветистости и пышности (Гоголь через Лескова) и путь фильтрованного интеллигентного языка (Тургенев через Чехова)» (Критика, с. 390). Эти «пути» легко прочерчиваются в прозе самого Кузмина. «Военные рассказы» позволили Кузмину придать его поискам дополнительные смыслы: в то время как их пафос и морализм в целом не выделялись на фоне литературной продукции этого времени, их упрощенная, но тщательно продуманная форма должна была подготавливать почву для жанровых новаций.

В это же время «опосредованное» влияние на современность – через художественные произведения – Кузмин дополнял и непосредственным воздействием. С 1914 года он становится постоянным автором ежедневной газеты «Биржевые ведомости», где ведет рубрику «Маленький фельетон». Так параллельно созданию рассказов, прагматически родственных газетным заметкам, Кузмин пишет «настоящие» газетные фельетоны. Это короткие размышления на актуальные, подчас сиюминутные темы, с необходимыми нравственными выводами и характерными названиями: «Бытовая безграмотность» (о безграмотном с точки зрения и языка, и церковного устава названии «мясопустные дни»)[168], «Причины и следствия» (о преувеличенности слухов о развращающем влиянии кинематографа)[169], «Автомобилизм и прирост населения» (против настойчивых призывов общественности умерить веселье и роскошь в дни войны)[170] и т. д. В этих фельетонах Кузмин пересказывает слухи (им полностью посвящен фельетон «Новая спираль»[171]), упоминает случившиеся на днях события, выносит собственные суждения как на глобальные, так и на бытовые темы.

Сформировавшийся в эти годы жанр станет со временем основным в прозе Кузмина и будет таковым до последних известных его прозаических произведений, написанных в 1920-е годы. Хотя появятся жизнеописание («Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро», 1916), попытка «нового Плутарха», жанр записок («Чешуя в неводе», 1922, и «Печка в бане», 1930-е) и др., большая часть дошедшей